З.Фрейд. Воспоминания детства. Леонардо да Винчи. Воспоминание детства Фрейд леонардо да винчи

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Леонардо да Винчи. Воспоминание детства1
Печатается по изданию: Фрейд 3. Леонардо да Винчи. Воспоминание детства. М.; Пг., б. г.

1

Он оказал неизмеримое влияние как художник на свое время; но уже только нам выпало на долю постичь великого натуралиста, который соединялся в нем с художником. Несмотря на то что он оставил нам великие художественные произведения, тогда как его научные открытия остались неопубликованными и неиспользованными, все же в его развитии исследователь никогда не давал полной воли художнику, зачастую тяжело ему вредил и под конец, может быть, совсем подавил его. Вазари вкладывает в его уста в смертный час самообвинение, что он оскорбил Бога и людей, не выполнив своего долга перед искусством.3
Он поднялся и попытался сесть в постели, преодолевая свое нездоровье. Но все же было видно, как ему скверно, ибо не сделал он в искусстве все, что было ему предназначено (V a s a r i D. Vite… LXXXIII, 1550–1584 – Вазари Дж. Жизнеописания…)

И если даже этот рассказ Вазари не имеет ни внешнего, ни тем более внутреннего правдоподобия, а относится только к легенде, которая начала складываться о таинственном мастере уже при его жизни, все же он бесспорно имеет ценность как показатель суждений тех людей и тех времен.

Что же это было, что мешало современникам понять личность Леонардо? Конечно, не многосторонность его дарований и сведений, которая дала ему возможность быть представленным при дворе герцога Миланского, Лодовика Сфор-ца, прозванного иль Моро, в качестве лютниста, играющего на им самим изобретенном инструменте, или позволила написать этому герцогу то замечательное письмо, в котором он гордился своими заслугами строителя и военного инженера. К такому соединению разносторонних знаний в одном человеке время Ренессанса, конечно, привыкло; во всяком случае Леонардо был только одним из блестящих примеров этого. Он не принадлежал также и к тому типу гениальных людей, с виду обделенных природой, которые и со своей стороны не придают цены внешним формам жизни и в болезненно-мрачном настроении избегают общения с людьми. Напротив, он был высок, строен, прекрасен лицом и необыкновенной физической силы, обворожителен в обращении с людьми, хороший оратор, веселый и приветливый. Он и в предметах, его окружающих, любил красоту, носил с удовольствием блестящие одежды и ценил утонченные удовольствия. В одном указывающем на его склонность к веселью и наслаждению месте своего «Трактата о живописи» он сравнивает художество с родственными ему искусствами и изображает тяжесть работы скульптора: «Вот он вымазал себе лицо и напудрил его мраморной пылью так, что выглядит булочником; он покрыт весь мелкими осколками мрамора, как будто снег нападал ему прямо на спину и жилище его наполнено осколками и пылью. Совсем другое у художника… художник сидит со всеми удобствами перед своим произведением – хорошо одетый и водит совсем легкой кисточкой с прелестными красками. Он разодет, как ему нравится. И жилище его наполнено веселыми рисунками и блестит чистотой. Зачастую у него собирается общество музыкантов или лекторов различных прекрасных произведений, и слушается это с большим наслаждением без стука молотка и другого какого шума».4
«Traktat von der Malerei», переизданный Марией Герцфельд с ее введением (Jena, 1909).

Конечно, очень вероятно, что образ сверкающе веселого, любящего удовольствия Леонардо верен только для первого, более продолжительного, периода жизни художника. С той поры, как падение власти Лодовика Моро заставило его покинуть Милан, обеспеченное положение и поле деятельности, чтобы до самого последнего своего пристанища во Франции вести скитальческую, бедную внешними успехами жизнь, с той поры могли померкнуть блеск его настроения и выступить яснее странные черты его характера. Усиливающееся с годами отклонение его интересов от искусства к науке также должно было способствовать увеличению пропасти между ним и его современниками. Все эти опыты, над которыми он, по их мнению, «проваландывал время», вместо того чтобы усердно рисовать заказы и обогащаться, как, например, его бывший соученик Перуджино, казались им причудливыми игрушками и даже навлекали на него подозрение, что он служит «черной магии». Мы, знающие по его запискам, что именно он изучал, понимаем его лучше. В то время когда авторитет церкви начал заменяться авторитетом античного мира и когда еще не знали беспристрастного исследования, он был предтеча и даже достойный сотрудник Бэкона и Коперника – поневоле одинокий. Когда он разбирал трупы лошадей и людей, строил летательные аппараты, изучал питание растений и их реагирование на яды, он, во всяком случае, далеко уходил от комментаторов Аристотеля и приближался к презираемым алхимикам, в лабораториях которых экспериментальное исследование находило, по крайней мере, приют в те неблагоприятные времена.

Для его художественной деятельности это имело то последствие, что он неохотно брался за кисть, писал все реже, бросал начатое и мало заботился о дальнейшей судьбе своих произведений. Это-то и ставили ему в упрек его современники, для которых его отношение к искусству оставалось загадкой.

Многие из позднейших почитателей Леонардо пытались сгладить упрек в непостоянстве его характера. Они доказывали, что то, что порицается в Леонардо, есть особенность больших мастеров вообще. И трудолюбивый, ушедший в работу Микеланджело оставил не оконченными многие из своих произведений, и в этом он так же мало виноват, как и Леонардо. Иная же картина не столько была неокончена, сколько считалась им за таковую. То, что профану уже кажется шедевром, для творца художественного произведения все еще неудовлетворительное воплощение его замысла; перед ним носится то совершенство, которое передать в изображении ему никак не удается. Всего же менее возможно делать художника ответственным за конечную судьбу его произведений.

Цитирует слова одного из его учеников: «Pavera, che ad ogni ora-tremasse, quando si poneva a dipendere, e pero non diede mai fine ad alcuna cosa cominciata, considerando la grandezza dell"arte, talche egliscorgeva errori in quelle cose, che ad"altri parevano mira-coli» («Казалось, что ему порой бывает страшно писать, и тогда он вовсе не кончал начатого, понимая величие искусства и неизбежность ошибок в нем, а другим это казалось чем-то необыкновенным или чудом». – Пер. В. В. Кошкина). Его последние картины: «Леда», «Мадонна Сант"Онофрио», «Бахус» и «Сан Джиованни Баттиста младший» остались будто бы неоконченными, «как бывало почти со всеми его делами и занятиями…». Ломаццо6
Scognamiglio Y. Ricerche e Document! sulla giovinezza di Leonardo da Vinci. Napoli, 1900 (Сконамильо Я. Исследования и документы о Леонардо да Винчи на пороге юности. Неаполь, 1910).

Который делал копию «Тайной вечери», ссылается в одном сонете на известную неспособность Леонардо закончить какое-нибудь произведение: «Похоже, что и кисть у него уже не поднималась на картину, у нашего божественного да Винчи. И вот многие вещи его не закончены». Медлительность, с которой Леонардо работал, вошла в пословицу. Над «Тайной вечерей» в монастыре Санта-Мария делле Грацие в Милане работал он, после основательной к этому подготовки, целых три года. Один его современник, новеллист Маттео Банделли, бывший в то время молодым монахом в монастыре, рассказывает, что часто Леонардо уже рано утром всходил на леса, чтобы до сумерек не выпускать из руки кисти, забывая есть и пить. Потом проходили дни без того, чтобы он прикоснулся к работе, временами оставался он часами перед картиной, удовлетворяясь переживанием ее внутренне. В другой раз приходил он в монастырь прямо со двора Миланского замка, где он делал модель статуи всадника для Франческо Сфорца, чтобы сделать несколько мазков на одной из фигур и потом немедленно уйти.7
Von Seidlitz W. Leonardo da Vinci, der Wendepunkt der Renaissance, 1909. Bd. I. S. 203. (Фон Зейдлиц В. Леонардо да Винчи – кульминация Ренессанса, 1909. Bd. I. S. 203.)

Портрет Моны Лизы, жены флорентийца Франческо Джокондо, писал он, по словам Вазари, четыре года, не будучи в состоянии его закончить, что подтверждается, может быть, еще и тем, что портрет не был отдан заказчику, а остался у Леонардо, который взял его с собой во Францию.8
Ibid. Bd. II. S. 48.

Приобретенный королем Франциском I, он составляет теперь одно из величайших сокровищ Лувра.

Если сопоставить эти рассказы о характере работы Леонардо со свидетельством многочисленных сохранившихся после него эскизов и этюдов, во множестве варьирующих каждый встречающийся в его картине мотив, то придется далеко отбросить мнение о мимолетности и непостоянстве отношения Леонардо к его искусству. Напротив, замечается необыкновенная углубленность, богатство возможностей, между которыми только медленно выкристаллизовывается решение, запросы, которых более чем достаточно, и задержка в выполнении, которая, собственно говоря, не может быть объяснена даже и несоответствием сил художника с его идеальным замыслом. Медлительность, издавна бросавшаяся в глаза в работе Леонардо, оказывается симптомом этой задержки как предвестник отдаления от художественного творчества, которое впоследствии и наступило.9
Р a t e r W. Die Renaissance. Aufl 2. 1906. «Все-таки несомненно, что он в известный период своей жизни почти перестал быть художником».

Эта задержка определила и не совсем незаслуженную судьбу «Тайной вечери». Леонардо не мог сродниться с рисованием al fresco, которое требовало быстроты работы, пока еще не высох грунт; поэтому он избрал масляные краски, высыхание которых ему давало возможность затягивать окончание картины, считаясь с настроением и не торопясь. Но эти краски отделялись от грунта, на который накладывались и который отделял их от стены; недостатки этой стены и судьбы помещения присоединились сюда же, чтобы решить непредотвратимую, как кажется, гибель картины.10
Ср. у V о n S e i d I i t z W. Bd. I. Die Geschichte der Restaurations und Rettungsversuche (Фон Зейдлиц В. Bd. I: История реставрации и спасения утраченного).

Из-за неудачи подобного же технического опыта погибла, кажется, картина битвы всадников у Ангиари, которую он позднее начал рисовать в конкурсе с Микеланджело на стене зала del Consiglio во Флоренции и тоже оставил недоконченной. Похоже, как будто постороннее участие экспериментатора сначала поддерживало искусство, чтобы потом погубить художественное произведение.

Характер Леонардо проявлял еще и другие необыкновенные черты и кажущиеся противоречия. Некоторая бездеятельность и индифферентность были в нем очевидны. В том возрасте, когда каждый индивидуум старается захватить для себя как можно большее поле деятельности, что не может обойтись без развития энергичной агрессивной деятельности по отношению к другим, он выделялся спокойным дружелюбием, избегал всякой неприязни и ссор. Он был ласков и милостив со всеми, отвергал, как известно, мясную пищу, потому что считал несправедливым отнимать жизнь у животных, и находил особое удовольствие в том, чтобы давать свободу птицам, которых он покупал на базаре.11
М u n t z. E. Leonardo da Vinci. Paris, 1899. S. 18 (Письмо одного современника из Индии к одному из Медичи намекает на эту странность Леонардо. По Рихтеру: The Literary Works of Leonardo da Vinci – Литературные труды Леонардо да Винчи).

Он осуждал войну и кровопролитие и называл человека не столько царем животного царства, сколько самым злым из диких зверей.12
В о t a z z i F. Leonardo biologo e anatomico. Conferenze Florentine, 1910. P. 186 (Ботаччи Ф. Леонардо – биолог и анатом, по: Конференца Фиорен-тине, 1910. С. 186).

Но эта женственная нежность чувствований не мешала ему сопровождать приговоренных преступников на их пути к месту казни, чтобы изучать их искаженные страхом лица и зарисовывать в своей карманной книжке, не мешала ему рисовать самые ужасные рукопашные сражения и поступить главным военным инженером на службу Цезаря Борджиа. Он кажется часто как будто индифферентным к добру и злу, – или надо мерить его особой меркой. В ответственной должности участвовал он в одной военной кампании Цезаря, которая сделала этого черствого и вероломнейшего из всех противников обладателем Романии. Ни одна черточка произведений Леонардо не обнаруживает критику или сочувствие событиям того времени. Напрашивается сравнение его с Гёте во время французского похода.

Если биограф в самом деле хочет проникнуть в понимание душевной жизни своего героя, он не должен, как это бывает в большинстве биографий, обходить молчанием из скромности или стыдливости его половую своеобразность. С этой стороны о Леонардо известно мало, но это малое очень значительно. В те времена, когда безграничная чувственность боролась с мрачным аскетизмом, Леонардо был примером строгого полового воздержания, какое трудно ожидать от художника и изобразителя женской красоты, Сольми,13
Sо1mi E. Leonardo da Vinci.

Цитирует следующую его фразу, характеризующую его целомудрие: «Акт соития и все, что стоит с ним в связи, так отвратительны, что люди скоро бы вымерли, если бы это не был освященный стариной обычай и если бы не оставалось еще красивых лиц и чувственного влечения». Оставленные им сочинения, которые ведь не исключительно трактуют высшие научные проблемы, но содержат и предметы безобидные, которые кажутся нам едва ли даже достойными такого великого духа (аллегорическая естественная история, басни о животных, шутки, предсказания)14
Herzfeld Marie. Leonardo da Vinci der Denker, Forscher und Poet. Aufl., Jena, 1906 (Герцфельд Мария. Леонардо да Винчи – мыслитель, исследователь и поэт. Введение).

В такой степени целомудренны, что это удивительно было бы даже в произведении нынешней изящной литературы. Они так решительно избегают всего сексуального, как будто бы только один Эрос, который охраняет все живущее, есть материя, недостойная любознательности исследователя.15
Может быть, в этом отношении незначительное исключение составляют собранные им шутки, которые еще не переведены.

Известно, как часто великие художники находят удовольствие в том, что дают перебеситься своей фантазии в эротических и даже непристойных изображениях; от Леонардо, напротив, мы имеем только некоторые анатомические чертежи внутренних женских половых органов, положения плода в утробе матери и тому подобное.

Сомнительно, чтобы Леонардо когда-нибудь держал женщину в любовных объятиях; даже о каком-нибудь духовном интимном отношении его с женщиной, какое было у Мике-ланджело с Викторией Колонной, ничего не известно. Когда он жил еще учеником в доме своего учителя Веррокьо, на него и других юношей поступил донос по поводу запрещенного гомосексуального сожития. Расследование окончилось оправданием. Кажется, он навлек на себя подозрение тем, что пользовался как моделью имевшим дурную славу мальчиком.16
Этим инцидентом объясняется, по мнению Сконамильо, темное и различно понимаемое место в «Codex Atlanticus»: «Когда я обратился к богу и сказал ему угодное, вы бросили меня в тюрьму; я желал творить великое, а вы причинили мне зло».

Когда он стал мастером, он окружил себя красивыми мальчиками и юношами, которых он брал в ученики. Последний из этих учеников, Франческо Мельци, последовал за ним во Францию, оставался с ним до его смерти и назначен был им его наследником. Не разделяя уверенности современных его биографов, которые, разумеется, отвергают с негодованием возможность половых отношений между ним и его учениками как ни на чем не основанное обесчещение великого человека, можно было бы с большей вероятностью предположить, что нежные отношения Леонардо к молодым людям, которые по тогдашнему положению учеников жили с ним одной жизнью, не выливались в половой акт. Впрочем, в нем нельзя и предполагать сильной половой активности.

Особенность его сердечной и сексуальной жизни в связи с его двойственной природой художника и исследователя возможно понять только одним путем. Из биографов, которые часто бывают очень далеки от психологической точки зрения, по-моему, один только Сольми приблизился к решению этой загадки; но поэт Дмитрий Сергеевич Мережковский, выбравший Леонардо героем большого исторического романа, создал этот образ именно на таком понимании необыкновенного человека, выразив очень ясно этот свой взгляд, хотя и не прямо, но, как поэт, в поэтическом изображении.17
МережковскийД. С. Христос и антихрист. Ч. II: Воскресшие боги.

Сольми высказывает такое суждение о Леонардо: «Ненасытная жажда познать все окружающее и анализировать холодным рассудком глубочайшие тайны всего совершенного осудила произведения Леонардо оставаться постоянно неоконченными».18
S о 1 m i В. Leonardo da Vinci. Berlin, 1908.

В одной статье Conferenze Florentine цитируется мнение Леонардо, которое дает ключ к пониманию его символа веры и его натуры: «Nessuna cosa si puo amare neodiare, se prima non si ha cognition di quella. – He имеешь права что-будь лю-бить или ненавидеть, если не приобрел основательного знания о сущности этого».19
1 В о t a z z i F. Leonardo biologo e anatomico. P. 193 (Ботаччи Ф. Леонардо биолог и анатом. С. 193).

И то же самое повторяет Леонардо в одном месте «Трактата о живописи», где он, видимо, защищается против упрека в антирелигиозности: «Но такие обвинители могли бы молчать. Потому что это есть способ познать Творца этакого множества прекрасных вещей и именно это есть путь полюбить столь великого Мастера. Потому что воистину большая любовь исходит из большого познания любимого и если ты мало его знаешь, то сможешь только мало или совсем не сможешь любить его…».20
HerzfeldM. Leonardo da Vinci. Traktat von der Malerei. S. 54 (Герц-фельд М. Трактат о живописи. С. 54.).

Значение этих слов Леонардо не в том, что они сообщают большую психологическую истину; утверждаемое им очевидно ложно, и Леонардо должен был это сознавать не хуже нас. Неверно, что люди ожидают со своей любовью или ненавистью, пока не изучат и не постигнут сущности того, что возбуждает эти чувства; они любят более импульсивно, по мотивам чувства, ничего не имеющего общего с познаванием и действие которого обсуждением и обдумыванием разве только ослабляется. Поэтому Леонардо мог желать только высказать, что то, как любят люди, не есть истинная, несомненная любовь; что должно любить так, чтобы сначала подавить страсть, подвергнуть ее работе мыслии только тогда позволить развиться чувству , когда оно выдержало испытание разума. И мы понимаем: при этом он хочет сказатьГчто у него это происходит таким образом; для всех же других было бы желательно, чтобы они относились к любви и ненависти, как он сам.

И у него это, кажется, было на самом деле так. Его аффекты были обузданы и подчинены стремлению исследовать; он не любил и не ненавидел, но только спрашивал себя, откуда то, что он должен любить или ненавидеть, и какое оно имеет значение. Таким образом, он должен был казаться индифферентным к добру и злу, к прекрасному и отвратительному. Во время этой работы исследования любовь и ненависть переставали быть руководителями и превращались равномерно в умственный интерес. На самом деле Леонардо не был бесстрастен; он не лишен был этой божественной искры, которая есть прямой или косвенный двигатель – il primo mo-tore – всех дел человеческих. Но он превратил свои страсти в одну страсть к исследованию; он предавался исследованию с той усидчивостью, постоянством, углубленностью, которые могут исходить только из страсти, и, на высоте духовного напряжения достигнув знания, дает он разразиться долго сдерживаемому аффекту и потом свободно излиться, как струе по отводящему рукаву, после того как она отработала. На высоте познания, когда он мог окинуть взглядом соотношение вещей в исследуемой области, его охватывал пафос, и он в экстазе восхваляет величие этой области творения, которую он изучал, или – облекаясь в религиозность – величие ее Творца. Сольми ясно схватил этот процесс превращения у Леонардо. Цитируя одно такое место, где Леонардо воспевает величие непреложности законов природы («О чудесная необходимость…»), он говорит: «Tale transfigurazione della scienza della natura in emozione, quasi direi, religiosa, ё une dei tratti caratteristici de"manoscritti vinciani, e uno dei tratti caratteristici de"manoscritti vinciani, si trova cento volte espressa…» («Это преобразование познания природы в эмоциях я назван бы религией, и в этом одна из характернейших черт рукописей да Винчи, черт, стократно в них повторенных…».21
Solmi E. La resurrezione… P. 11.

Леонардо за его ненасытную и неутомимую страсть к исследованию назвали итальянским Фаустом. Но, отказываясь от всех соображений о возможности превращения стремления к исследованию в любовь к жизни, что мы должны принять как предпосылку трагедии Фауста, должно заметить, что развитие Леонардо приближается к спинозовскому миросозерцанию.

Превращение психической энергии в различного рода деятельность может быть так же невозможно без потери, как и превращение физических сил. Пример Леонардо учит, как много другого можно проследить на этом процессе. Из откладывания любить на то время, когда познаешь, выходит замещение. Любят и ненавидят уже не так сильно, когда дошли до познания; тогда остаются по ту сторону от любви и нена-висти. Исследовали – вместо того чтобы любить. И поэтому, может быть, жизнь Леонардо настолько беднее была любовью, чем жизнь других великих людей и других художников Его, казалось, не коснулись бурные страсти, сладостные и всепожирающие, бывшие у других лучшими переживаниями. И еще другие были последствия. Он исследовал, вместо того чтобы действовать и творить. Тот, кто начал ощущать величие мировой закономерности и ее непреложности, легко теряет сознание своего собственного маленького Я. Погруженный в созерцание, истинно примиренный, легко забывает он, что сам составляет частицу этих действующих сил природы и что надо, измеривши свою собственную силу, попробовать воздействовать на эту непреложность мира, мира, в котором и малое не менее чудесно и значительно, чем великое. Леонардо начал, вероятно, свои исследования, как думает Сольми, служа своему искусству, он работал над свойствами и законами света, красок, теней, перспективы, чтобы постичь искусство подражания природе и показать путь к этому другим. Вероятно, уже тогда преувеличивал он цену этих знаний для художника. Потом повлекло его, все еще с целью служить искусству, к исследованию объектов живописи, животных и растений, пропорций человеческого тела; от наружного их вида попал он на путь исследования их внутреннего строения и их жизненных отправлений, которые ведь тоже отражаются на, внешности и требуют поэтому быть изображенными искусством. И наконец ставшая могучею страсть повлекла его дальше, так что связь с искусством порвалась. Он открыл тогда общие законы механики, открыл процесс отложения и окаменений в Арнотале, и, наконец, он мог занести большими буквами в свою книгу признание: «И sole non si move (Солнце не движется)». Так распространил он свои исследования почти на все области знания, будучи в каждой из них создателем нового или, по меньшей мере, предтечей и пионером.22
См. перечень его научных трудов в прекрасном биографическом введении Marie Herzfeld (Йена, 1906), в отдельных очерках Conferenze Florentine (1910) и др.

Однако же его исследования направлены были только на видимый мир, что-то отдаляло его от исследования духовной жизни людей; в «Academia Vinciana», для которой он рисовал очень талантливо замаскированные эмблемы, было уделено психологии мало места.

Когда он потом пробовал от исследования вернуться вновь к искусству, из которого исходил, то он чувствовал, что ему мешала новая установка интересов и изменившегося характера его психической деятельности. В картине его интересовала больше всего одна проблема, а за этой одной выныривали бесчисленные другие проблемы, как это он привык видеть в беспредельных и не имеющих возможности быть законченными исследованиях природы. Он был уже не в состоянии ограничить свои запросы, изолировать художественное произведение, вырвать его из громадного мирового соотношения, в котором он знал его место. После непосильных стараний выразить в нем все, что сочеталось в его мыслях, он бывал принужден бросить его на произвол судьбы или объявить его неоконченным.

Художник взял некогда исследователя работником к себе на службу, но слуга сделался сильнее его и подавил своего господина.

Когда в складе характера личности мы видим одно-единственное сильно выраженное влечение, как у Леонардо любознательность, то для объяснения этого мы ссылаемся на особую наклонность, об органической природе которой в большинстве случаев ничего более точно не известно. Но благодаря нашим психоаналитическим исследованиям на нервнобольных мы склоняемся к двум дальнейшим предположениям, подтверждение которых мы с удовольствием видим в каждом отдельном случае. Мы считаем вероятным, что эта слишком сильная склонность возникает уже в раннем детстве человека и что ее господство укрепляется впечатлениями детской жизни, и далее мы принимаем, что для своего усиления она сначала пользуется сексуальными влечениями, так что впоследствии она в состоянии бывает заменить собою часть сексуальной жизни. Такой человек, следовательно, будет, например, исследовать с тем страстным увлечением, с каким другой отдается своей любви, и он мог бы исследовать, вместо того чтобы любить. И не только в страсти к исследованию, но и во многих других случаях особой интенсивности какого-нибудь влечения дерзаем мы заключить о подкреплении его сексуальностью.

Наблюдение ежедневной жизни людей показывает нам, что многим удается перевести значительную часть их полового влечения на их профессиональную деятельность. Половое влечение особенно приспособлено для того, чтобы делать такие вклады, потому что оно одарено способностью сублимирования, то есть оно в состоянии заменить свою ближайшую цель другими, смотря по обстоятельствам, более высокими и не сексуальными целями. Мы считаем доказанным такое превращение, если в истории детства, то есть в истории развития души человека, мы находим, что какое-нибудь сильно выраженное влечение служило сексуальным интересам. Мы далее видим подтверждение этому, если в зрелом возрасте наблюдается бросающийся в глаза недостаток сексуальной деятельности, как будто часть ее заменилась здесь деятельностью этого могучего влечения.

Применение этого объяснения по отношению к случаю слишком сильного влечения к исследованию кажется особенно затруднительным, потому что как раз детям неохотно сообщают и об этом серьезном стремлении, и о половых интересах. Между тем эти затруднения легко устранимы. О любознательности маленьких детей свидетельствует их неустанное спрашивание, которое взрослому кажется загадочным, пока он не догадается, что все эти вопросы только околичности и что они нескончаемы, потому что дитя хочет заменить ими только один-единственный вопрос, который оно, однако же, не ставит. Когда ребенок становится старше и предусмотрительнее, то часто это обнаружение любознательности вдруг прекращается. Но полное разъяснение дает нам психоаналитическое исследование, показывающее, что многие, может быть даже большинство, и, во всяком случае, наиболее одаренные дети приблизительно с третьего года жизни переживают период, который можно назвать периодом инфантильного сексуального исследования. Любознательность просыпается у детей этого возраста, насколько мы знаем, не сама собой, но пробуждается впечатлением важного переживания, как, например, рождением сестрицы, – нежелательным, так как ребенок видит в ней угрозу его эгоистическим интересам. Исследование направляется на вопрос, откуда появляются дети, как раз так, как будто бы ребенок искал способов и путей предупредить такое нежелательное явление. Таким образом, мы с изумлением узнали, что ребенок отказывается верить данным ему объяснениям, например, энергично отвергает полную мифологического смысла сказку об аисте, что начиная с этого акта недоверия он отмечает свою умственную самостоятельность; он чувствует себя часто в несогласии со старшими и им, собственно говоря, никогда больше не прощает, что в поисках правды он был обманут. Он исследует собственными путями, угадывает нахождение ребенка во чреве матери и, исходя из собственных половых ощущений, строит свои суждения о происхождении ребенка от еды, о его рождении через кишечник, о труднопостижимой роли отца, и он уже тогда предчувствует существование полового акта, который представляется ему как нечто злонамеренное и насильственное. Но так как его собственная половая конституция не созрела еще для цели деторождения, то и исследование его, откуда дети, поблуждав в потемках, должно быть оставлено не доведенным до конца. Впечатление от этой неудачи при первой пробе умственной самостоятельности, видимо, бывает длительным и глубоко подавляющим.23
Для подкрепления этого кажущегося невероятным вывода см. «Анализ фобии пятилетнего мальчика» и сходное наблюдение в статье «Теория детской сексуальности»: «Эти копание и сомнения становятся образцом для позднейшей умственной работы над проблемами, и первая неудача продолжает действовать парализующе на все времена».

Когда период детского сексуального исследования разом обрывается энергичным вытеснением, остаются для дальнейшей судьбы любознательности, вследствие ее ранней связи с сексуальными интересами, три различные возможности. Или исследование разделяет судьбу сексуальности; любознательность остается с того времени парализованной, и свобода умственной деятельности может быть ограниченной на всю жизнь, особенно еще и потому, что вскоре посредством религиозного воспитания присоединяется новая умственная задержка. Ясно, что таким образом приобретенная слабость мысли дает сильный толчок к образованию невротического заболевания.

Во втором типе интеллектуальное развитие достаточно сильно, чтобы противостоять мешающему ему сексуальному вытеснению. Некоторое время спустя после прекращения инфантильного сексуального исследования, когда интеллект окреп, он, помня старую связь, помогает обойти сексуальное вытеснение, и тогда подавленное сексуальное исследование возвращается из бессознательного в виде склонности к навязчивому анализированию, во всяком случае изуродованное и несвободное, но достаточно сильное, чтобы сделать само мышление сексуальным и окрасить умственные операции наслаждением и страхом, присущими сексуальным процессам.

Третий тип, самый редкий и самый совершенный, в силу особого предрасположения избегает как умственной задержки, так и невротического навязчивого влечения к мышлению, – Сексуальное вытеснение и здесь тоже наступает, но ему не удается подавить часть сексуального наслаждения в бессознательное, напротив, либидо избегает вытеснения, сублимируясь с самого начала в любознательность и усиливая стремление к исследованию. И в этом случае исследование тоже превращается в известной степени в страсть и заменяет собой половую деятельность, но вследствие полного различия лежащих в основе психических процессов (сублимирование вместо прерывания из бессознательного) не получается характера невроза, выпадает связь с первоначальным детским сексуальным исследованием, и страсть может свободно служить интеллектуальным интересам.

Вытесненной сексуальности, сделавшей его таким сильным посредством присоединения сублимированного либидо, он отдает дань только тем, что избегает заниматься сексуальными темами.

Если мы обратим внимание на соединение у Леонардо сильного влечения к исследованию с бедностью его половой жизни, которая ограничивается, так сказать, идеальной гомосексуальностью, мы склонны будем рассматривать его как образец нашего третьего типа. То, что после напряжения детской любознательности в направлении сексуальных интересов ему удалось большую долю своего либидо сублимировать в страсть к исследованию, это и есть ядро и тайна его существа. Но конечно, нелегко привести доказательства этого взгляда. Для этого необходимо заглянуть в развитие его души в первые детские годы, но кажется безумным рассчитывать на это, так как сведения о его жизни слишком скудны и неточны и, кроме того, дело идет здесь о сведениях и отношениях, которые даже и у лиц нашего поколения ускользают от внимания наблюдателей.

Зигмунд Фрейд

О психоанализе. Леонардо да Винчи

О психоанализе

О возникновении и развитии психоанализа. – Истерия. – Случай д-ра Брейера. – «Talking сиге». – Происхождение симптомов от психических травм. – Симптомы как символы воспоминаний. – Фиксация на травмах. – Разрядка аффектов. – Истерическая конверсия. – Раздвоение психики. – Гипноидные состояния

Уважаемые дамы и господа! Я смущен и чувствую себя необычно, выступая в качестве лектора перед жаждущими знания обитателями Нового Света. Я уверен, что обязан этой честью только тому, что мое имя соединяется с темой психоанализа, и потому я намерен говорить с вами о психоанализе. Я попытаюсь дать вам в возможно более кратком изложении исторический обзор возникновения и дальнейшего развития этого нового метода исследования и лечения.

Если создание психоанализа является заслугой, то это не моя заслуга. Я не принимал участия в первых начинаниях. Когда другой венский врач д-р Йозеф Брейер в первый раз применил этот метод к одной истерической девушке (1880–1882), я был студентом и держал свои последние экзамены. Этой-то историей болезни и ее лечением мы и займемся прежде всего. Вы найдете ее в подробном изложении в «Studien über Hysterie», опубликованных впоследствии Брейером совместно со мной.

Еще только одно замечание. Я узнал не без чувства удовлетворения, что большинство моих слушателей не принадлежит к врачебному сословию. Не думайте, что для понимания моих лекций необходимо специальное врачебное образование. Некоторое время мы пойдем во всяком случае вместе с врачами, но вскоре мы их оставим и последуем за д-ром Брейером по совершенно своеобразному пути. Пациентка д-ра Брейера, девушка 21 года, очень одаренная, обнаружила в течение двухлетней болезни целый ряд телесных и душевных расстройств, на которые приходилось смотреть очень серьезно. У нее был спастический паралич обеих правых конечностей с отсутствием чувствительности, одно время такое же поражение и левых конечностей, расстройства движений глаз и различные недочеты зрения, затруднения в держании головы, сильный нервный кашель, отвращение к приему пищи; в течение нескольких недель она не могла ничего пить, несмотря на мучительную жажду; нарушения речи, дошедшие до того, что она утратила способность говорить на своем родном языке и понимать его; наконец, состояния спутанности, бреда, изменения всей ее личности, на которые мы позже должны будем обратить наше внимание.

Когда вы слышите о такой болезни, то вы, не будучи врачами, конечно, склонны думать, что дело идет о тяжелом заболевании, вероятно, мозга, которое подает мало надежды на выздоровление и должно скоро привести к гибели больной. Но врачи вам могут объяснить, что для одного ряда случаев с такими тяжелыми явлениями правильнее будет другой, гораздо более благоприятный взгляд. Когда подобная картина болезни наблюдается у молодой особы женского пола, у которой важные для жизни внутренние органы (сердце, почки) оказываются при объективном исследовании нормальными, но которая испытала тяжелые душевные потрясения, притом если отдельные симптомы изменяются в своих тонких деталях не так, как мы ожидаем, тогда врачи считают такой случай не слишком тяжелым. Они утверждают, что в таком случае дело идет не об органическом страдании мозга, но о том загадочном состоянии, которое со времен греческой медицины носит название истерии и которое может симулировать целый ряд картин тяжелого заболевания. Тогда врачи считают, что жизни не угрожает опасность и полное восстановление здоровья является весьма вероятным. Различение такой истерии и тяжелого органического страдания не всегда легко. Но нам незачем знать, как ставится подобный дифференциальный диагноз; с нас достаточно заверения, что случай Брейера таков, что ни один сведущий врач не ошибся бы в диагнозе. Здесь мы можем добавить из истории болезни, что пациентка заболела во время ухода за своим горячо любимым отцом, который и умер, но уже после того, как она, вследствие собственного заболевания, должна была оставить уход за отцом.

До этого момента нам было выгодно идти вместе с врачами, но скоро мы уйдем от них. Дело в том, что вы не должны ожидать, что надежды больного на врачебную помощь сильно повышаются от того, что вместо тяжелого органического страдания ставится диагноз истерии. Против тяжких заболеваний мозга врачебное искусство в большинстве случаев бессильно, но и с истерией врач тоже не знает, что делать. Когда и как осуществится полное надежд предсказание врача, – это приходится всецело предоставить благодетельной природе.

Диагноз истерии, следовательно, для больного мало меняет дело; напротив, для врача дело принимает совсем другой оборот. Мы можем наблюдать, что с истеричным больным врач ведет себя совсем не так, как с органическим больным. Он не выказывает первому того участия, как последнему, так как страдание истеричного далеко не так серьезно, а между тем сам больной, по-видимому, претендует на то, чтобы его страдание считалось столь же серьезным. Но тут есть и еще одно обстоятельство. Врач, познавший во время своего учения много такого, что остается неизвестным дилетанту, может составить себе представление о причинах болезни и о болезненных изменениях, например, при апоплексии или при опухолях мозга – представление до известной степени удовлетворительное, так как оно позволяет ему понять некоторые детали в картине болезни. Относительно понимания деталей истерических явлений врач остается без всякой помощи; ему не помогают ни его знания, ни его анатомо-физиологическое и патологическое образование. Он не может понять истерию, он стоит пред нею с тем же непониманием, как и дилетант. А это всякому неприятно, кто дорожит своим знанием. Поэтому-то истерики не вызывают к себе симпатии; врач рассматривает их как лиц, преступающих законы его науки, как правоверные рассматривают еретиков; он приписывает им всевозможное зло, обвиняет их в преувеличениях и намеренных обманах, в симуляции, и он наказывает их тем, что не проявляет к ним никакого интереса.

Этого упрека д-р Брейер у своей пациентки не заслужил: он отнесся к ней с симпатией и большим интересом, хотя и не знал сначала, как ей помочь. Может быть, она сама помогла ему в этом деле благодаря своим выдающимся духовным и душевным качествам, о которых Брейер говорит в истории болезни. Наблюдения Брейера, в которые он вкладывал столько любви, указали ему вскоре тот путь, следуя которому можно было оказать первую помощь.

В короткой книге, озаглавленной “Леонардо да Винчи и память его детства”, Фрейд очертил “психобиографию” великого художника, ученого и изобретателя как квинтэссенцию человека эпохи Возрождения. Фрейд начал исследование личности Леонардо да Винчи (1452–1519) осенью 1909 года и опубликовал ее в мае 1910 года. Его монография о Леонардо да Винчи была первой и последней попыткой написания широкомасштабной биографии. В ней он попытался расширить область применения психоанализа - от понимания симптомов того, кого он называл “бренным человеком”, до анализа “того, кто стоит среди величайших представителей рода человеческого”, в соответствии с “законами, которые с одинаковой неопровержимостью управляют как нормальной, так и патологической деятельностью ” (Зигмунд Фрейд. Леонардо…). Фрейд находился на середине шестого десятка свой жизни и, очевидно, хотел показать применимость своих теорий и методов к пониманию как патологий, так и выдающихся качеств психики.

И действительно, в своем труде о Леонардо Фрейд излагает многие из фундаментальных элементов своей метастратегии анализа и интерпретации. Он пишет:

“Мы должны определить в общем границы того, что можно достичь с помощью психоанализа в изучении биографии… Материал, который находится в распоряжении психоаналитического исследования, состоит из фактов истории жизни человека: с одной стороны, случайные последовательности событий и внешние воздействия, а с другой стороны, известные реакции субъекта. Используя знание психических механизмов, психоанализ стремится установить динамический базис естественной силы его реакций и выявить первоначальные мотивирующие силы в его психике, а также их последующее развитие и трансформацию. Если это достигается, то поведение человека в течение его жизни удается объяснить в терминах комбинированного воздействия конституции и судьбы, внутренних сил и внешних воздействий” (ibid.).

В этой работе Фрейд явно стремился расширить набор своих стратегий - от понимания и объяснения смысла симптома в отношении бессознательного, которому принадлежал симптом, до понимания и объяснения “поведения человека в течение его жизни”. Для достижения этой цели Фрейд стремился соединить “данные личной истории жизни” со “знанием психических механизмов”.

На языке модели SOAR (см. главу об Аристотеле в томе 1), Фрейд определял “проблемное пространство”, которое он намеревался исследовать как состоящее из “данных личной истории человека”, включающих в себя:

1. “Случайные последовательности событий и влияние среды” на человека, т. е. влияние “внешних сил”, или “судьбы”.

2. “Известные реакции субъекта”, которые Фрейд воспринимал как результат действия “внутренних сил”, возникающих из “конституции” индивида.

Виды влияния на “Поведение субъекта в течение его жизни”

Ключевыми достижениями изучаемого индивида является последовательность “состояний”, которая сформировалась внутри “проблемного пространства” в жизни данного человека. “Психические механизмы”, о которых Фрейд говорил как об “операторах”, которые могут быть мобилизованы для того, чтобы повлиять на конкретное состояние, и которые определяют путь достижений или “переходных состояний” в жизни индивида. Другими словами, “состояния” складываются из особых комбинаций или взаимодействий “внешних” влияний и “внутренних” сил. Особенности “состояния” определяются влиянием “психических механизмов”, “действующих” для создания или изменения конкретного состояния.

Проблемное пространство “Психобиографии”

Глядя на взаимоотношения между поведением субъекта и внешними окружающими обстоятельствами и применяя “знание о психических механизмах”, Фрейд предпринял попытку проанализировать цепь переходных состояний, из которых складывалась личная история человека для того, чтобы:

1) установить “динамический базис” природы субъекта;

2) выявить “первоначальные движущие силы” психики субъекта;

3) проследить их “последующие превращения и развитие”.

Согласно Фрейду, тип и сила реакций субъекта на конкретные обстоятельства дают ключи к “мотивирующим силам” внутри его психики. Стратегии анализа Фрейда направлены на объяснение и интерпретацию взаимоотношений между а) конкретным поведением человека в некотором контексте и б) психическими процессами или “операторами”, которые вызывали это поведение в ответ на данный контекст. Подобное исследование включает в себя способность находить “паттерны” поведения и затем связывать их с конкретными психическими процессами или “психическими механизмами”.

“Паттерн” поведения является, по сути, чем-то повторяющимся во времени, или же чем-то, что с необходимостью повторяется в ключевые моменты или в каком-то конкретном окружении. Такие паттерны можно выявить по тому, что человек делает или не делает , при этом сравнивая его поведение с поведением других. Одна из базовых аналитических стратегий Фрейда основывалась, например, на способности замечать, что могло или должно было быть, но не было. Фрейд искал такое поведение, которое оказалось бы значимым или уместным, и при этом он обращал внимание на то, что не вписывалось в типичную картину.

Фрейд начал свой анализ личности Леонардо с комментария по поводу некоторых общих макропаттернов поведения, определяющих контекст жизни Леонардо да Винчи. Указывая на необычайную разносторонность Леонардо, которая проистекающую из его ненасытной страсти к познанию, Фрейд заключил, что тот не являлся типичным человеком своей эпохи, и утверждал, что хотя Леонардо и вызывал восхищение при жизни как “один из величайших людей итальянского Возрождения”, “уже тогда он казался загадкой, каковой является для нас сейчас”. Конечно, принимая во внимание славу и уважение, которые окружали Леонардо при жизни, сведения о его жизни весьма скудны. Биографам, по-видимому, было мало известно о детстве, близких личных отношениях или увлечениях Леонардо. Фрейд удивлялся:

“Что же все-таки помешало личности Леонардо быть понятой современниками? Причиной явилось, конечно, не разнообразие его талантов и широта познаний… Поскольку в эпоху Возрождения такое сочетание широких и разнообразных способностей в одном человеке не было необычным явлением, мы должны признать, что сам Леонардо - одно из наиболее ярких тому подтверждений”(ibid.).

Фрейд далее указывал, что для Леонардо да Винчи характерным паттерном явилась способность браться за многие вещи одновременно, с научной и художественной точки зрения, но до конца он доводил лишь некоторые из них, и многие из его научных открытий оставались неопубликованными и неиспользованными в течение нескольких столетий. В самом деле, Леонардо часто настолько сильно увлекался своими научными исследованиями, что это отвлекало его от художественного творчества, благодаря которому в основном и родилась его слава. Сам Леонардо, по-видимому, знал об этом паттерне, в своих последних словах упомянув отвлекавшие его влияния. Фрейд пишет:

“В последний час своей жизни, по словам, которые Вазари [современник и биограф Леонардо - Р.Д.] приписывает ему, он упрекал себя за то, что оскорбил Бога и человека тем, что не смог выполнить свой долг художника… “Он даже поднялся и сел на своей постели, преисполнившись чувства благоговения, что при его болезненном состоянии показывало, насколько сильно он оскорбил Бога и человечество тем, что не работал в искусстве так, как должен был”.

Леонардо учили, ему поручали платили за создание произведений искусства, но его научные исследование были само-мотивированными. Леонардо занимался ими сам, для себя, без какого-либо внешнего стимула, признания или награды со стороны внешнего мира. Поскольку этот факт трудно с очевидностью объяснить через внешние подкрепления, Фрейд рассматривал паттерн разнообразных, но незаконченных исследований Леонардо как результат действия внутренней силы или механизма, сходного с “симптомами” своих пациентов.

Базовым убеждением Фрейда явилось утверждение, что исследования да Винчи стали результатом “психического механизма”, который Фрейд называл “сублимацией”; т. е., направлением его сексуальных стремлений на художественные и научные исследования. Фрейд утверждал: “то, что художник создает, одновременно дает выход его сексуальным желаниям”. Этот взгляд Фрейда поднимает одну из самых важных тем в его мышлении:

“…Импульсы, которые можно описывать только как сексуальные как в узком, так и в широком смысле, играют особенно важную роль в возникновении нервных и психических расстройств; ранее этой роли не придавалось достаточного значения, как и не признавался тот факт, что эти импульсы внесли неоценимый вклад в величайшие культурные, художественные и социальные достижения человеческого ума”.

С точки зрения Фрейда, изменение направления сексуальных импульсов может привести либо к возникновению патологии, либо к величайшим культурным или художественным достижениям в зависимости от природы и степени их перенаправленности, или “сублимации”. Если какому-либо живому существу становятся недоступны нормальные сексуальные отношения, оно превращает эти импульсы в поведение, которое может показаться патологическим или извращенным, как это можно наблюдать в зоопарке у изолированных животных в клетках. С другой стороны, Фрейд был убежден: если сексуальным импульсам придать соответствующие стимулы и каналы для трансформации, тогда они превращаются в движущую силу важных социальных, научных и художественных свершений.

“Мы считаем, что культура была создана под влиянием жизненной необходимости за счет удовлетворения влечений, и она по большей части постоянно воссоздается благодаря тому, что отдельная личность, вступая в человеческое общество, снова жертвует удовлетворением своих влечений в пользу общества. Среди этих влечений значительную роль играют сексуальные; при этом они сублимируются, т. е. отклоняются от своих сексуальных целей и направляются на цели, социально более высокие, уже несексуальные”.

З. Фрейд. Введение в психоанализ. Лекции. М., Наука

Согласно Фрейду, паттерн поведения Леонардо да Винчи можно объяснить в терминах процесса сублимации: Леонардо “отклонял” всю свою сексуальную энергию и “направлял ее на другие цели”. Фрейд отметил, что описания жизни Леонардо да Винчи лишены каких бы то ни было упоминаний о его сексуальной или любовной жизни, за исключением неподтвержденного обвинения в гомосексуализме в молодые годы. Фрейд считал, что это случилось потому, что у Леонардо не было настоящей сексуальной или любовной жизни и он заместил свои любовные и сексуальные исследования научными исследованиями.

“Превращение психической силы в различные виды деятельности не может, вероятно, быть достигнуто без таких же потерь, какие происходят при превращении физических сил… Он занимался исследованиями вместо любви… Бурные страсти природы, которые вдохновляют и поглощают, страсти, в которых другие люди испытывали самое глубокое наслаждение, по-видимому, не коснулись его вообще… Исследование также заняло место действия и созидания”.

З. Фрейд. Леонардо…

Убеждения Фрейда о центральной роли сексуальности и его теории о роли сублимации являются наиболее провоцирующими и противоречивыми. И все же, если мы на секунду посмотрим на то, что лежит за содержанием убеждений Фрейда, то увидим: что по сути, он говорит, что “глубинные структуры” (примитивные инстинктивные импульсы) могут быть преобразованы в бесконечное число различных “поверхностных структур” (социальных, художественных и научных достижений). Фрейд подразумевает, что манера и тщательность, с которой выражается глубинная структура, определяет, будет ли она “превращена” удовлетворительным образом или же приведет к возникновению “расстройств” и “патологий”.

Направление “Инстинктивных импульсов” на социальные и культурные достижения

С точки зрения Фрейда, “стратегии гения” должны включать в себя использование каналов и правил трансформации, через которые может быть успешно изменено направление примитивных импульсов и инстинктивных сил и они могут быть сублимированы в другие способы выражения. “Гений” появляется из того количества деталей и степени совершенства, через которые достигается сублимация. С этой точки зрения, такие люди, как Леонардо, Шекспир или Моцарт были способны более совершенно и полно трансформировать свои примитивные импульсы и выражать их в картинах, словах или музыке вместо того, чтобы использовать обычные каналы сексуального или романтического поведения. Таким образом, Фрейд был убежден, что Леонардо отличался от своих современников в 1) степени, 2) способе и 3) причинах этого изменения направления “примитивных импульсов”.

Заключение Фрейда об отношении поведения Леонардо да Винчи к “физическому механизму” сублимации привело его к следующему шагу в стратегии. Он построил теорию, дал объяснение и после этого стал искать дальнейшее экспериментальное “подтверждение”. Общая исследовательская макростратегия использует процесс “индукции” для формирования объяснения внешних факторов и поведенческих ключей (как уже было показано при исследовании паттернов Аристотеля и Шерлока Холмса в первом томе). Вторая исследовательская макростратегия включает построение гипотез и предсказаний, основанных на этой теории, а также последующий поиск деталей, содержащихся в окружении и поведении тех, кто подтверждает эти предсказания. В этом смысле Фрейд, как и Эйнштейн, часто пытался исследовать глубинные паттерны и принципы путем построения теорий, которые в основе своей являлись плодами “свободного творчества” его воображения, а затем в окружении и в поведении искал подтверждение этим теориям.

Макростратегия 1:

Сбор доказательств/ключей к разгадке -> Построение теории для объяснения существующих доказательств/ключей к разгадке

Макростратегия 2:

Создание теории -> Поиск доказательств, подтверждающих теорию

Часто эти две стратегии оказываются связанными в один цикл таким образом, что, во-первых, исследователь строит теорию из набора ключей, а потом, во-вторых, ищет новые доказательства, которые либо подтверждают, либо опровергают эту теорию (“силлогизмы” Аристотеля или процесс дедукции у Холмса). Фрейд писал:

“Когда мы видим, что в характере человека один инстинкт развит чрезмерно - как это было с неуемной жаждой знаний у Леонардо, - тогда мы ищем объяснение в особой предрасположенности, хотя об определивших его обстоятельствах (вероятно, носивших органическую природу) практически ничего не известно. Наши психоаналитические исследования невротизированных людей, однако, привели нас к построению двух дальнейших предположений, подтверждение которым желательно было бы обнаружить в каждом отдельном случае. Мы считаем возможным, что такой инстинкт, как эта избыточная сила, активно проявлялся уже в самом раннем возрасте субъекта и его превосходство было закреплено впечатлениями детства. Далее мы предполагаем, что он закрепился через первоначальные сексуальные инстинктивные влечения таким образом, что позднее смог занять место в сексуальной жизни субъекта. Соответственно, подобный человек будет, например, увлечен исследованиями столь же страстно, как другой - своей любовью, и первый будет способен заниматься исследованиями вместо того, чтобы любить”.

З. Фрейд. Леонардо…

Фрейд обращает наше внимание на то, что макропаттерны (“неуемная жажда знаний у Леонардо”) говорят нам, где мы скорее всего можем найти микроуказания (самое раннее детство субъекта и его сексуальная жизнь) и какого рода указания следует искать. Он также описывает и другую важную часть собственной стратегии - использование предположений и ожиданий, взятых из одной (например, симптомы пациента) в качестве аналогий и указаний для анализа совершенно другой (например, исследований Леонардо). Обычно Фрейд использовал паттерны, которые обнаруживал у своих пациентов, для того, чтобы сделать заключения о литературе. И применял примеры из литературы для выводов относительно своих пациентов. Сходным же образом Фрейд применял паттерны своих пациентов для объяснения художественного творчества Леонардо. И также обращался к паттернам, которые обнаружил у Леонардо для понимания своих пациентов. Например, вскоре после выхода книги о Леонардо Фрейд написал письмо Юнгу, где отметил, что у него был пациент, по-видимому, с такой же конституцией, как Леонардо, но без его гения.

Эти ожидания и аналогии, взятые из других областей, определяют границы “пространства”, в котором человек готов находить другие подсказки и другую информацию. Принимая “ненасытную жажду знаний Леонардо” за своего рода симптом, подобный тому, что он мог найти у своих психоаналитических пациентов, Фрейд привносит сюда предположение, что устойчивый паттерн поведения в настоящем:

1) имел “предшествующие”, или “ускоряющие”, причины в прошлом: инстинкт, подобный этому, активно проявлялся в самом раннем возрасте человека и его доминирование было определено впечатлениями детства ;

2) имеет ограничивающую причину, которая поддерживает его в настоящем - в том смысле, что этот паттерн служит определенной цели по отношению к большей системе, частью которой он является: он закрепился через первоначальные инстинктивные сексуальные влечения, так что позднее смог занять место среди сексуальной жизни субъекта.

Предполагаемые Фрейдом воздействия на развитие паттерна поведения Леонардо

Применяя эти предположения, Фрейд подходил к Леонардо так, как подходил бы к одному из своих психоаналитических клиентов. Сначала он искал в записных книжках Леонардо упоминания о событиях его детства. Затем проверил, не имели ли они отношения к основным “инстинктивным влечениям” (в данном случае, сексуальным), которые могли бы придать этим воспоминаниям особое значение. Он замечал:

“Совершенно не безразлично, что человек помнит о своем детстве; как правило, остаточные воспоминания, которых он сам не понимает, - скрывают бесценные обрывки свидетельств о наиболее важных чертах его психического развития”.

З. Фрейд. Леонардо…

Утверждая, что ему известно “только одно место в научных записных книжках Леонардо, где тот оставил только одно упоминание о своем детстве”, Фрейд построил основную часть своего исследования личности Леонардо да Винчи на единственном отрывке из его тетради о полетах. В нем, сообщая о своих наблюдениях за коршуном, Леонардо “внезапно прерывает сам себя, чтобы рассказать о воспоминании очень раннего детства, которое всплыло в его мозгу” Леонардо да Винчи пишет:

“Кажется, что сама судьба очень глубоко связала меня с коршунами; я вспоминаю одно из самых ранних событий моего детства, когда я лежал в моей колыбели: коршун слетел ко мне, открыл мой рот своим хвостом и несколько раз легко ударил меня хвостом по губам”.

З. Фрейд. Леонардо…

Внимание, которое Фрейд уделяет этому сообщению Леонардо да Винчи, и его попытки придать особое значение данному событию, очень многое говорят нам о его стратегиях и методах анализа. Вначале можно было удивляться, почему для построения умозаключений о характере человека Фрейд обратил внимание на нечто такое, чья ценность весьма сомнительна. “Воспоминание” Леонардо кажется более мечтой или фантазией, чем собственно воспоминанием. Достаточно невероятно, чтобы птица склонилась над ребенком, намеренно “открыла” его рот хвостом, а затем прикоснулась хвостом к его губам.

В своей аналитической работе Фрейд признал сомнительную природу подобного воспоминания, но утверждал:

“Детские воспоминания, реконструированные или восстановленные в последующем анализе, в некоторых случаях, без сомнения, являются ложными, тогда как другие безусловно правдивы; и в большинстве случаев правда и ложь переплетаются друг с другом. Поэтому симптомы представляют собой в один момент воспроизведение опыта, который на самом деле имел место… а в другой момент - воспроизведение фантазий пациента… К фантазии и реальности надо относиться одинаково, не делая различий между детскими воспоминаниями одного или другого рода”.

З. Фрейд. Введение в психоанализ. Лекции. М., Наука

Это высказывание Фрейда перекликается со следующим убеждением НЛП: “карта не является территорией”. Иными словами, будучи человеческими существами, мы никогда не сможем точно узнать реальность. Нам известно только наше восприятие реальности. Мы ощущаем мир вокруг нас и реагируем на него в основном через наши собственные уникальные внутренние “модели мира”. В этом смысле именно наши “нейролингвистические” карты реальности влияют на наше поведение вообще и придают ему некоторое значение, а вовсе не сама реальность. Таким образом, не “объективная” реальность определяет нашу реакцию, но, скорее, наша “субъективная” карта реальности.

Об этом особенно важно помнить, когда территорией, которую мы хотим исследовать становится внутренняя карта человека. Фантазии, воспоминания и даже текущее восприятие внешней реальности являются функциями процессов, протекающих в нашей нервной системе. Таким образом, все они потенциально одинаково влияют на наше поведение. Следовательно, как указывал Фрейд, “к фантазии и реальности надо относиться одинаково, не делая различий между детскими воспоминаниями одного или другого рода” .

Фрейд считал: неважно, было ли воспоминание Леонардо его собственным опытом или мечтой и фантазией. Важно, что это “воспоминание” Леонардо по какой-то причине сохранил в памяти.

“Не должен быть безразличным или не иметь значения тот факт, что какая-то деталь жизни ребенка избежала исчезновения из памяти. Скорее можно предположить следующее: то, что осталось в памяти, явилось наиболее значимым элементом того периода жизни, и все равно, было ли это так важно тогда или приобрело важное значение потом, благодаря последующим событиям…

Обычно они кажутся малозаметными, даже незначительными событиями, и сначала совершенно не ясно, почему именно эти воспоминания не поддались амнезии: и даже сам человек, хранящий их долгие годы в своей собственной памяти, видит в них больше, чем в любом новом воспоминании, с которым он может их связать. До того, как было понято их важное значение, необходимо проделать определенную работу по интерпретации, показывающей, как содержание этих воспоминаний замещается чем-то иным, и как эта работа проясняет их связь с некоторыми другими, бесспорно важными ощущениями, для которых они явились так называемыми “воспоминаниями-экранами”.

В любой аналитической работе по истории жизни всегда возможно, следуя этим правилам, объяснить значение самых ранних воспоминаний”.

З. Фрейд. Характер и культура

Используя такой подход к поиску “ускоряющих причин” поведения, Фрейд применяет к процессу памяти одну из своих основных стратегий поиска паттернов: он ищет нечто не вписывающееся в общую картину. Говоря о детских воспоминаниях, он указывает, что большинство из них вообще исчезает из памяти, - у большинства людей остаются только обрывочные и туманные воспоминания о событиях раннего детства. По модели Фрейда, подобная “амнезия” не представляет из себя проблемы, а, скорее, служит фильтром - “то, что осталось в памяти, было наиболее значительным элементом всего этого периода жизни”.

На первый взгляд, может показаться, что если бы это действительно было так, люди запоминали бы только очевидно “значительные события”. Но часто случается, что воспоминания, остающиеся у людей, не имеют отношения к делу. Они “малозаметны” или даже “незначительны”, так что “неясно, почему именно эти воспоминания не поддались амнезии”. Конечно, сначала кажется удивительным, как ценность имело такое странное детское “воспоминание” Леонардо. Оно больше похоже на нечто, что следовало бы отбросить, чем на то, что можно было бы использовать как полезную информацию о развитии гения Леонардо.

Ответ Фрейда на этот вопрос заключался в том, что “необходимо было проделать определенную работу по интерпретации, показывающей, как содержание этих воспоминаний замещается чем-то иным; и как эта работа проясняет их связь с некоторыми другими, бесспорно важными ощущениями”. Это высказывание открывает нам одну из наиболее важных макростратегий Фрейда - “интерпретацию ” содержания психического опыта, имеющую своей целью прояснение его “значения”. Интерпретация включает в себя объяснение действий, событий или утверждений при помощи использования предположения или указания на внутренние отношения или мотивы, связанные с более широкими схемами или общими принципами через соответствующие частности. Целью интерпретации является прояснение значения чего-либо, что сначала не было ясным. Часто она включает в себя некоторую работу по “переводу” содержания опыта. Как и в случае со всяким эффективным переводом, эта работа требует понимания отношения отдельного утверждения или события к большему “проблемному пространству”.

В этом смысле цели и методы Фрейда напоминают стратегии анализа и дедукции, используемые великим детективом Шерлоком Холмсом. В первом томе этой работы, в главе, посвященной Холмсу, мы установили, что “проблемное пространство” определяется частями системы, имеющей отношение к исследуемой проблеме. То, что вы считаете “проблемным” пространством, будет определять, какого рода события или обстоятельства вы ищете и какое значение вы придаете тому, что находите. Мы также определили несколько факторов, влияющих на точность, значимость и полезность выводов, сделанных относительно исследования конкретного явления.

1. Конкретная интерпретация значения события или входной информации.

Интерпретации включают в себя соединение и подстройку конкретного события или информации в другие схемы. Таким образом, для того, чтобы интерпретировать значение чего-либо, необходимо сделать предположения о проблемном пространстве, которым вы оперируете. Многие из интерпретаций Фрейда основаны на фундаментальных предположениях, таких, как влияние событий раннего детства и роль инстинктивных сил (например, сексуальное влечение) на поведение индивида. Проблема состоит в том, что некоторые предположения могут быть значимыми только в узкой социальной или исторической перспективе. Это нередко приводит к тому, что интерпретация ключей и событий в значительной степени оказывается подверженной разным вариациям.

Далее, проблема заключается в следующем: поскольку следствием интерпретации конкретной информации или события является заключение, что “их содержание замещается чем-либо иным” , сами интерпретации нередко оказываются основанными на других интерпретациях. Каждый дополнительный элемент в цепи интерпретаций открывает новый возможный источник ошибки в переводе.

2. Полнота/тщательность охвата проблемного пространства.

Поскольку всегда при придании чему бы то ни было смысла приходится делать предположения, можно задать вопрос: “Как свести к минимуму проблемы, вызываемые неправильными предположениями или ошибочными интерпретациями?” Значимость заключений соотносится с тем, насколько тщательно охвачено все возможное пространство проблемы. Фрейд, конечно, признавал, что сознательные ментальные процессы “являются лишь отдельными актами и частями единой психической целостности”. Всегда можно принять несколько различных перспектив любого конкретного паттерна поведения. Перспектива - один из ключевых элементов проблемного пространства. Временная рамка - другой ключевой элемент. Восприятие событий из разных временных рамок часто изменяет их значение. Как указывал Фрейд, конкретное поведение или событие может приобрести “важное значение благодаря последующим событиям” . Ключевым элементом аналитической стратегии Фрейда является его способность определять и включать возможные перспективы и временные рамки, которые могут составлять частью проблемного пространства.

“Интерпретация” конкретной детали или симптома включает в себя соотнесение с элементами, составляющими более широкое “проблемное пространство”

3. Порядок, в котором рассматриваются черты/элементы проблемы.

Последовательность, в которой делаются наблюдения и выводы также может влиять на заключения, которые при этом делаются. В особенности это справедливо в тех случаях, когда выводы вытекают один из другого. Некоторые выводы невозможно сделать до тех пор, пока не будут сделаны другие. “Состояния”, составляющие путь внутри проблемного пространства, располагаются в логической последовательности, неявно подразумевающейся в концепции “стратегии”. Мы уже определили последовательность макроуровня в процессах Фрейда, включающих в себя: а) формирование теории из набора доказательств; б) создание проекций, основанных на этой теории; в) поиск дальнейших доказательств, которые либо подтверждают, либо опровергают проекции, выведенные из теории. Фрейду, по-видимому, было свойственно двигаться от крупного к мелкому, в том смысле, что он стремился вначале обращать внимание на общности как на ключи к разгадке, дающие контекстуальную информацию, а затем он переходил к поиску деталей или особенностей действий или событий, которые могли бы подтвердить данный контекст или вписаться в него.

4. Приоритет среди элементов/черт проблемы.

В дополнение к последовательности приоритет, или акцент, придаваемый различным ключам и элементам, определяет их влияние на формирование вывода или заключения. Как уже говорилось ранее, Фрейд придавал особое значение вербальным ключам. Он подчеркивал всю важность значения различных элементов или черт в зависимости от его восприятия их отношения к исследуемому предмету или явлению - “все равно, было ли это так важно тогда или приобрело важное значение потом благодаря последующим событиям”. Например, одни ключи больше указывают на характер человека, другие - предоставляют больше информации о недавнем поведении человека, а третьи более важны при определении физического или социального окружения человека. Фрейд, как и Холмс, мог оценить всю важность значения мелочей, утверждая: “Разве невозможно, чтобы при некоторых условиях и в некоторые моменты очень важные вещи не выдавали себя в совершенно незначительных проявлениях? ” Подобно Холмсу, который указывал, что “странность почти наверняка является ключом” ( Артур Конан Дойль. Тайна Боскомбской долины), Фрейд в первую очередь стремился уделять внимание субъективным воспоминаниям и опыту, не вписывающемуся в ожидаемую или обычную картину. Он утверждал, что такие аномалии “скрывают бесценные свидетельства о наиболее важных чертах в психическом развитии”. Фрейда привлекло к себе “детское воспоминание” Леонардо да Винчи, потому что оно было “одним из самых странных… странным из-за своего содержания и возраста, к которому оно относилось” (Зигмунд Фрейд. Воспоминание Леонардо да Винчи о раннем детстве. В кн.: З.Фрейд. Художник и фантазирование. М., Республика, 1995).

5. Дополнительные сведения о проблеме, полученные из источников вне проблемного пространства.

Предположения, используемые для придания смысла ключам и чертам, часто выводятся из информации, содержащейся в знаниях, переносимых на проблему из схем и источников, прямо не связанных с проблемным пространством. Эта информация часто “проявляет свою связь с каким-то другим, бесспорно важным опытом” . Как мы увидим далее, Фрейд для своих выводов и заключений использовал не только знание о “данных личностной истории жизни” и “физических механизмах”, но также и знания о культуральных паттернах, литературные труды и исторические данные.

6. Степень участия фантазирования и воображения.

Другим источником знаний, который возникает вне пространства конкретной проблемы, является воображение . В то время как процесс “индукции” включает в себя обнаружение паттернов внутри кластеров эмпирических наблюдений, “интерпретация” содержит указание или предложение значения явления посредством установления связи его деталей с более широкой схемой или более общими принципами. Когда пространство проблемы очень широко и сложно, часто появляется много “пропущенных связей”. При столкновении с большим пробелом в информации многие люди воспринимают это как препятствие, опускают руки и отступают от проблемы как от “неразрешимой”. Именно тогда “гений” использует свое воображение для того, чтобы заполнить пустоту и двинуться дальше. Как и Альберт Эйнштейн, утверждающий, что “воображение важнее знания”, Фрейд также в своей работе по интерпретации использовал значительную дозу воображения и “свободного творчества”.

Собрав эти разные факторы, относящиеся к “воспоминанию” Леонардо да Винчи, Фрейд заключает, что взрослый Леонардо в самом деле “вспоминает” нечто из своего детства, но это не является воспоминанием о конкретном событии. Скорее, это воспоминание о ранней метафорической фантазии, символизирующей что-то еще, фантазии, “которую он сформировал позднее и перенес в свое детство”. Фрейд поясняет:

“Если мы посмотрим на фантазию Леонардо о коршуне глазами психоаналитика, она покажется нам отнюдь не странной; мы помним, что неоднократно, например, в сновидениях, обнаруживали нечто подобное, так что можем отважиться на перевод этой фантазии с ее своеобразного языка на общепонятный. В этом случае перевод носит эротически характер. Хвост, ‘coda’, - один из известнейших символов, замещающих изображение мужского члена в итальянском и других языках; фантастическая ситуация - коршун открывает ребенку рот и проворно двигает в нем хвостом - соответствует представлению о поцелуе полового органа, о половом акте, при котором член вводится в рот человека, который его принимает. Довольно странно, что эта фантазия сама по себе носит совершенно пассивный характер; она походит также на некоторые сновидения и фантазии женщин или пассивных гомосексуалистов (исполняющих при сексуальном общении женскую роль)…

…Исследование сообщило нам, что это так сильно преследуемое обычаями действие может возникать самым безобидным образом. Оно представляет собой всего лишь переработку иной ситуации, в которой все мы некогда чувствовали себя уютно, когда, будучи в грудном возрасте, брали в рот сосок материнской груди или кормилицы и сосалиег о… Мы толкуем эту фантазию как кормление грудью матери и считаем, что мать заменена коршуном”.

З. Фрейд. Воспоминание Леонардо да Винчи о раннем детстве. В кн.: З. Фрейд. Художник и фантазирование. М., Республика, 1995

Таким образом, согласно Фрейду, птица является символическим представлением матери Леонардо; а хвост птицы представляет мужской фаллос. На первый взгляд, может показаться, что интерпретация Фрейдом странного “остаточного воспоминания” Леонардо мало проясняет его смысл и мало способствует установлению его отношения к художественному и научному гению. Хочется спросить, как это сделал Фрейд: “Откуда взялся коршун и как он попал на это место?”

Интересно отметить, что исторические и культурные доказательства, которые Фрейд использует для подтверждения интерпретации птицы как символа матери, основаны на неправильной интерпретации слова “коршун”, которое он упорно переводит как “гриф”. Итак, хотя эта ошибка оказалась неудачной для Фрейда в смысле точности его выводов о воспоминании Леонардо да Винчи, на самом деле она может оказаться весьма полезной для нас. Поскольку нам уже не надо заботиться, а, следовательно, и отвлекаться на достоверность “содержания” исследования Фрейда, мы можем более полно сконцентрироваться на его “стратегии”.

Первоначальная интерпретация Фрейдом “воспоминания” Леонардо

Первый шаг, сделанный Фрейдом в интерпретации “воспоминания” Леонардо, высвечивает один из ключевых элементов его аналитической стратегии: восприятие симптомов и необычных психических явлений не непосредственно, а в качестве символов. Символ, по сути, является “поверхностной структурой”, и чтобы понять его смысл, необходимо обратиться к его “глубинной структуре”. Одна и та же глубинная структура может привести к возникновению ряда различных поверхностных структур - как это происходит в процессе “сублимации”. Например, Фрейд указал на то, что “в иероглифическом письме древних египтян образ матери был представлен изображением грифа” . Таким образом, для человека, знакомого с этой системой символов, глубинная структура “мать” превращается (сознательно или бессознательно) в поверхностную структуру - “мать” или “гриф”.

В то же время, одна поверхностная структура может представлять собой точку, где перекрываются несколько глубинных структур. Так, согласно Фрейду, увлечение Леонардо “грифами” могло явиться результатом и его исследования процесса полета, и результатом проявления бессознательных чувств и желаний, испытываемых к матери. С этой точки зрения, фиксация образа грифа может быть рассмотрена одновременно как 1) символическое отражение неосуществленных, но забытых детских желаний и как 2) часть исследования процесса полета. Другими словами, мы находим точку, где прошлое и настоящее Леонардо перекрываются.

Замечание Фрейда, что хвост птицы указывает на некое эротическое содержание, наводит на мысль о наличии третьей области возможного перекрывания - на сексуальные влечения. Фрейд подразумевает, что данная фантазия также связана с “сублимацией” подавленных гомосексуальных чувств со стороны Леонардо да Винчи. Фрейд приходит к выводу, что это воспоминание/фантазия было отчасти символическим отражением смеси бессознательного желания “кормления грудью” и орального секса. Он утверждал, что фантазия родилась в результате процессов подавления детского сексуального любопытства, а также в связи с теми трудностями, которые возникли у Леонардо с его настоящей матерью (он был незаконнорожденным ребенком). Фрейд постулирует, основываясь на историях своих пациентов, что прерывание его отношений с матерью в грудном возрасте могло вызвать у Леонардо “фиксацию” на ее образе и привело к возникновению гомосексуальных тенденций.

Фрейд подразумевает также: вместо того, чтобы стать источником заболевания, перекрывание этих нескольких глубинных структур и слияние в одну поверхностную структуру - “грифы” - могло также послужить позитивной цели и предоставить дополнительную бессознательную мотивацию взрослых исследований Леонардо да Винчи; оно толкало его к тому, на что другие никогда бы не потратили столько времени и энергии, оставшись без внешнего “вознаграждения”.

Интерпретация Фрейдом источников “воспоминания” Леонардо

Далее Фрейд исследует следствия своей интерпретации и “заводит дело” в манере, более напоминающей поведение детектива или юриста, чем врача или ученого. Основываясь на столь разнообразных источниках, как египетская мифология, симптомы и сны своих пациентов, произведения литературы и личные дневники и картины Леонардо, Фрейд пытается показать, что воспоминание последнего выдает силы, лежащие в основе развития его уникальной личности и необыкновенных способностей.

Поиски исторических источников своей интерпретации “коршуна” как образа матери Фрейд начинает с подробного экскурса в египетскую мифологию (по его мнению, что Леонардо да Винчи мог быть знаком с египетской мифологией и символизмом). Фрейд отмечает тот факт, что египтяне поклонялись Матери Богине, которая изображалась в виде женщины с головой коршуна (или с несколькими головами, одна из которых была головой коршуна); древние египтяне были убеждены, что существовали только коршуны-самки, самцов не существовало.

Далее Фрейд указывает на сексуальную коннотацию слова “птица” во многих языках, а также на истории, существовавшие во многих европейских культурах, которые повествовали о том, что аист приносит младенцев; о повсеместной распространенности “полетов во сне”. Фрейд заключает: “…все это является только малыми фрагментами целой массы взаимосвязанных идей, из которых мы узнаем, что во сне желание летать означает не что иное, как стремление обладать способностью к сексуальному поведению” (З. Фрейд, ibid.). Применяя следствия этого заключения к “воспоминанию” Леонардо да Винчи, Фрейд утверждает: “Леонардо своим признанием, что он с детства чувствовал особое личное отношение к проблеме полета, подтверждает - его детские искания были направлены на сексуальное…” (З. Фрейд, ibid.).

Замечания Фрейда о том, что “все это является лишь малыми фрагментами целой массы взаимосвязанных идей ”, указывает и на другую значительную часть его макростратегии на стремление складывать вместе “фрагменты” на уровне “поверхностной структуры” для того, чтобы вскрыть “целую массу взаимосвязанных идей” на уровне “глубинной структуры”. Эта стратегия является продолжением убеждения Фрейда в том, что “психические процессы являются по большей части бессознательными и те из них, что представляются сознательными, просто представляют собой изолированные проявления и части психической целостности… Каждый отдельный процесс в первую очередь принадлежит бессознательной психической системе; из этой системы при некоторых условиях он может перейти далее в сознательную систему”. Фрейд полагал, что большая часть информации была удалена или ее переход от бессознательной глубинной структуры “психической целостности” к выражению в сознательных поверхностных структурах был заблокирован. Его макростратегия организована таким образом, чтобы выявлять и складывать в единое целое “фрагменты” поверхностных структур для того, чтобы попытаться понять “психическое целое”; точно так же, как археолог может раскопать, а затем сложить вместе осколки, пытаясь восстановить культуру, от которой они остались.

Фрейд еще более явно демонстрирует эту стратегию, исследуя дневники Леонардо в поисках дополнительных ключей, которые могли бы подтвердить его гипотезу. Сначала он указывает на бросающееся в глаза отсутствие эротических или сексуальных рисунков на многочисленных анатомических набросках Леонардо как на доказательство его подавления сексуальных чувств. Он упоминает неточности в изображении Леонардо мужских и женских гениталий и его рисунки с изображением полового акта, которые Леонардо называл “омерзительными”. Фрейд также указывал на эксцентрические привычки Леонардо писать обратным письмом (справа налево) и говорить о себе в своих дневниках во втором лице. Он отмечает странную привычку Леонардо постоянно записывать такие детали, как траты мелких сумм денег. Фрейд утверждает, что подобные заметки, “записанные с точностью, как будто это писал педантичный и крайне расчетливый хозяин”, встречаются у пациентов, страдающих “навязчивым неврозом”. Фрейд утверждает, что подобные навязчивые действия на самом деле являются “верхушкой айсберга” более глубоких навязчивых чувств.

“Противостоящим силам удалось настолько уменьшить проявление этих вытесненных чувств, что их интенсивность следовало бы оценить как в высшей степени незначительную; но во властном напоре, с которым пробивается это пустяковое действие, угадывается реальная, коренящаяся в бессознательном, власть порывов, от которых хотело бы отречься сознание”.

З. Фрейд. Воспоминание Леонардо да Винчи о раннем детстве. В кн.: Художник и фантазирование. М., Республика

Фрейд указывает, что большинство этих заметок относится к расходам, сделанным учениками Леонардо, к которым, по интерпретации Фрейда, тот испытывал подавленные сексуальные чувства. Фрейд отмечает, что эти ученики - Чезаре да Сесто, Больтраффио, Андреа Салаино и Франческо Мельци - не добились известности как художники и с очень большим трудом смогли стать не зависимыми от своего учителя. Он заключает, что “Леонардо отбирал их за красоту, а не за талант ”.

Одна заметка, однако, является бесстрастным отчетом о расходах на похороны некоей Катерины; это имя настоящей матери Леонардо. Фрейд интерпретировал эту ссылку как замечание, относящееся к матери Леонардо, и это единственное упоминание о матери во всех дневниках Леонардо. Согласно Фрейду, это еще один ключ, который показывает глубокие и противоречивые чувства Леонардо к матери. Фрейд полагал, что именно лежали в основе формирования характера Леонардо и привели к появлению его таинственного “воспоминания”.

Далее Фрейд собирает информацию о детстве Леонардо для того, чтобы подтвердить свою гипотезу о запутанности отношений Леонардо к матери и фиксации на ее образе. Он указывает на тот факт, что Леонардо был незаконнорожденным ребенком (хотя, как указывал Фрейд, в те времена это не считалось в обществе таким позорным). Отец Леонардо, сэр Пьеро, женился на другой женщине, донне Альбиере, которая оставалась бездетной. Его мать, Катерина, вероятно, крестьянская девушка, позднее вышла замуж за другого человека. Фрейд упоминает, что Леонардо жил в доме своего отца, а не в доме матери. Согласно Фрейду, мать Леонардо вообще никак не фигурировала в его жизни, если не считать возможной зашифрованной ссылки о затратах на ее похороны. Фрейд видит причину, по которой характер Леонардо сформировался именно таким образом (на основании чего Фрейд и строит свои выводы) в том, что в раннем возрасте Леонардо был отделен от матери.

Фрейд утверждает, что в раннем детстве Леонардо жил с матерью, и привязанность к нему со стороны матери была очень сильной. Фрейд интерпретирует воспоминание Леонардо о “коршуне” как указание на бессознательную эротическую привязанность, существующую между матерью и сыном. Он высказывает предположение, что по причине “бесплодия” первой жены отца Леонардо его в сравнительно юном возрасте взяли жить в дом отца - в качестве некоторой “компенсации”. С точки зрения Фрейда, это привело к разрыву типичного круга привязанности и вскармливания (между родной матерью и ребенком), а также к возникновению у Леонардо-ребенка неясности о личности его истинной “матери”.

Фрейд утверждал, что эти же самые бессознательные конфликты, возникающие по поводу матери, и лежащие в основе возникновения воспоминания о коршуне, проявляются также в картинах Леонардо. Например, согласно Фрейду, эта же тема выражена в его картине “Мадонна и Младенец со Святой Анной”. Мария изображена сидящей на коленях Св. Анны (ее матери) и протягивающей руки к младенцу Христу и придерживающей его, в то время как Св. Анна отклоняется назад. Фрейд писал:

“Детство Леонардо отличает то же, что и эту картину. У него было две матери: одна настоящая, Катерина, которой он лишился в возрасте от трех до пяти лет, и юная ласковая мачеха, жена его отца, донна Альбиера”.

С точки зрения Фрейда, именно эти тонкие, но глубокие и бессознательно выраженные эмоциональные темы придают работам Леонардо их настоящую силу, а не только их техническое или эстетическое совершенство. Например, по поводу наиболее знаменитого произведения Леонардо да Винчи, “Моны Лизы”, Фрейд пишет:

“Эта женщина [Мона Лиза], которая кажется то обольстительно улыбающейся, то застывшей, холодно и бездушно смотрящей в пространство… [являет] самое совершенное изображение антагонизма, управляющего любовной жизнью женщины, сдержанности и обольщения…” (ibid.).

Фрейд указывает на то, что Леонардо было уже под пятьдесят, когда он начал работать над портретом Моны Лизы дель Джоконды Леонардо четыре года “рисовал портрет” и все же никогда не считал его законченной работой. Вместо того, чтобы передать работу заказчику, Леонардо держал картину у себя и взял ее с собой во Францию, где провел последние годы своей жизни и где эта картина была в конце концов куплена его покровителем Франциском I для Лувра. Фрейд объяснил фиксацию Леонардо на этой картине и силу его аффекта как прямой результат его смешанных чувств по отношению к своей матери.

“…Улыбка Моны Лизы дель Джоконды пробудила в зрелом человеке воспоминание о матер… …Леонардо в образе Моны Лизы удалось воспроизвести двоякий смысл ее улыбки, обещание безграничной нежности и зловещей угрозы…”

“У всех наших гомосексуалистов в первую пору детства, позднее забываемую индивидом, существует очень сильная эротическая привязанность к особе женского пола, как правило, к матери, вызванная или поддержанная излишней нежностью самой матери, позднее подкрепленная устранением отца из жизни ребенка”.

Фрейд полагал, что вся эта динамика нашла свое отражение в символике “воспоминания о коршуне”. Интересной частью стратегии Фрейда стало то, что на разных этапах своего анализа он “переводил” различные аспекты визуального символизма воспоминания Леонардо “с его специфического языка на общепонятный”. Если эти утверждения расположить последовательно, то получится:

”Когда я был в колыбели [коршун] подлетел ко мне и открыл мне рот своим хвостом”. (“Это был момент, когда мое любящее любопытство было направлено на мать, и когда я еще думал, что у нее есть половой орган такой же, как у меня”.

“Он много раз толкал меня хвостом в губы”. (“Моя мать бессчетное число раз страстно целовала мой рот”.

“Кажется, что мне всегда суждено было испытывать глубокий интерес к коршунам” (“И в результате этих эротических отношений с моей матерью я стал гомосексуалистом”.

Более поздние отношения Леонардо с отцом были, по-видимому, хорошими, и Фрейд утверждает, что они стали такими лишь после определенного критического периода и сэр Пьеро да Винчи играл лишь “незначительную роль” в раннем детстве своего незаконного сына. Фрейд указывает на мелкие или кажущиеся тривиальными детали в дневниках Леонардо с тем, чтобы найти подтверждение своим выводам, отмечая, что “Среди записей в дневниках Леонардо находится одна, которая из-за своего важного содержания и одной крошечной формальной ошибки задерживает внимание читателя”. Эта запись гласит:

“9-го июля 1504 г., в среду, в седьмом часу ночи скончался отец мой, сэр Пьеро да Винчи, нотариус во дворце Подеста, в седьмом часу. Ему было восемьдесят лет. Он оставил десять человек детей мужского пола и двух женского”.

“Стало быть, запись сообщает о смерти отца Леонардо. Маленькое недоразумение в ее форме состоит в двойном повторении времени смерти (a ore 7), словно в конце фразы Леонардо забыл, что уже написал ее вначале. Это всего лишь мелочь, из которой никто, кроме психоаналитика, ничего бы не извлек. Может статься, ее никто вообще не заметил бы, а обратив на нее внимание, сказал: это может произойти с каждым, кто пребывает в состоянии рассеянности или волнения, и не имеет иного значения.

Психоаналитик мыслит иначе; для него даже малость выражает скрытые психические процессы; он давно узнал, что такое забывание или повторение знаменательного и что нужно благодарить “рассеянность”, если она выдает скрытые в противном случае порывы”.

Леонардо да Винчи. Воспоминание детства

Леонардо да Винчи (1452–1519) был одним из величайших людей итальянского Ренессанса. Он вызывал удивление уже у современников, однако представлялся и им, как и нам, еще до сих пор, загадочным. Всесторонний гений, «которого очертания можно только предчувствовать, но никогда не познать», он оказал неизмеримое влияние как художник на свое время; но уже только нам выпало на долю постичь великого натуралиста, который соединялся в нем с художником. Несмотря на то что он оставил нам великие художественные произведения, тогда как его научные открытия остались неопубликованными и неиспользованными, все же в его развитии исследователь никогда не давал полной воли художнику, зачастую тяжело ему вредил и под конец, может быть, совсем подавил его. Вазари вкладывает в его уста в смертный час самообвинение, что он оскорбил Бога и людей, не выполнив своего долга перед искусством. И если даже этот рассказ Вазари не имеет ни внешнего, ни тем более внутреннего правдоподобия, а относится только к легенде, которая начала складываться о таинственном мастере уже при его жизни, все же он бесспорно имеет ценность как показатель суждений тех людей и тех времен.

Как бы ни были основательны многие из этих оправданий, все же они не объясняют всего в Леонардо. Мучительные порывы и ломка в произведении, оканчивающиеся бегством от него и равнодушием к его дальнейшей судьбе, могли повторяться и у других художников; но Леонардо, без сомнения, проявлял эту особенность в высшей степени. Сольми, цитирует слова одного из его учеников: «Pavera, che ad ogni ora-tremasse, quando si poneva a dipendere, e pero non diede mai fine ad alcuna cosa cominciata, considerando la grandezza dell"arte, talche egliscorgeva errori in quelle cose, che ad"altri parevano mira-coli» («Казалось, что ему порой бывает страшно писать, и тогда он вовсе не кончал начатого, понимая величие искусства и неизбежность ошибок в нем, а другим это казалось чем-то необыкновенным или чудом». – Пер. В. В. Кошкина). Его последние картины: «Леда», «Мадонна Сант"Онофрио», «Бахус» и «Сан Джиованни Баттиста младший» остались будто бы неоконченными, «как бывало почти со всеми его делами и занятиями…». Ломаццо который делал копию «Тайной вечери», ссылается в одном сонете на известную неспособность Леонардо закончить какое-нибудь произведение: «Похоже, что и кисть у него уже не поднималась на картину, у нашего божественного да Винчи. И вот многие вещи его не закончены». Медлительность, с которой Леонардо работал, вошла в пословицу. Над «Тайной вечерей» в монастыре Санта-Мария делле Грацие в Милане работал он, после основательной к этому подготовки, целых три года. Один его современник, новеллист Маттео Банделли, бывший в то время молодым монахом в монастыре, рассказывает, что часто Леонардо уже рано утром всходил на леса, чтобы до сумерек не выпускать из руки кисти, забывая есть и пить. Потом проходили дни без того, чтобы он прикоснулся к работе, временами оставался он часами перед картиной, удовлетворяясь переживанием ее внутренне. В другой раз приходил он в монастырь прямо со двора Миланского замка, где он делал модель статуи всадника для Франческо Сфорца, чтобы сделать несколько мазков на одной из фигур и потом немедленно уйти. Портрет Моны Лизы, жены флорентийца Франческо Джокондо, писал он, по словам Вазари, четыре года, не будучи в состоянии его закончить, что подтверждается, может быть, еще и тем, что портрет не был отдан заказчику, а остался у Леонардо, который взял его с собой во Францию. Приобретенный королем Франциском I, он составляет теперь одно из величайших сокровищ Лувра.

1

Когда психиатрическое исследование, пользующееся обычно больным человеческим материалом, приступает к одному из гигантов человеческого рода, оно руководствуется при этом совсем не теми мотивами, которые ему так часто приписывают профаны. Оно не стремится «очернить лучезарное и втоптать в грязь возвышенное»: ему не доставляет удовольствия умалить разницу между данным совершенством и убожеством своих обычных объектов исследования. Оно только находит ценным для науки все, что доступно пониманию в этих образцах, и думает, что никто не настолько велик, чтобы для него было унизительно подлежать законам, одинаково господствующим над нормальным и болезненным.
Леонардо да Винчи (1452–1519) был одним из величайших людей итальянского Ренессанса. Он вызывал удивление уже у современников, однако представлялся и им, как и нам, еще до сих пор, загадочным. Всесторонний гений, «которого очертания можно только предчувствовать, но никогда не познать», он оказал неизмеримое влияние как художник на свое время; но уже только нам выпало на долю постичь великого натуралиста, который соединялся в нем с художником. Несмотря на то что он оставил нам великие художественные произведения, тогда как его научные открытия остались неопубликованными и неиспользованными, все же в его развитии исследователь никогда не давал полной воли художнику, зачастую тяжело ему вредил и под конец, может быть, совсем подавил его. Вазари вкладывает в его уста в смертный час самообвинение, что он оскорбил Бога и людей, не выполнив своего долга перед искусством. И если даже этот рассказ Вазари не имеет ни внешнего, ни тем более внутреннего правдоподобия, а относится только к легенде, которая начала складываться о таинственном мастере уже при его жизни, все же он бесспорно имеет ценность как показатель суждений тех людей и тех времен.
Что же это было, что мешало современникам понять личность Леонардо? Конечно, не многосторонность его дарований и сведений, которая дала ему возможность быть представленным при дворе герцога Миланского, Лодовика Сфор-ца, прозванного иль Моро, в качестве лютниста, играющего на им самим изобретенном инструменте, или позволила написать этому герцогу то замечательное письмо, в котором он гордился своими заслугами строителя и военного инженера. К такому соединению разносторонних знаний в одном человеке время Ренессанса, конечно, привыкло; во всяком случае Леонардо был только одним из блестящих примеров этого. Он не принадлежал также и к тому типу гениальных людей, с виду обделенных природой, которые и со своей стороны не придают цены внешним формам жизни и в болезненно-мрачном настроении избегают общения с людьми. Напротив, он был высок, строен, прекрасен лицом и необыкновенной физической силы, обворожителен в обращении с людьми, хороший оратор, веселый и приветливый. Он и в предметах, его окружающих, любил красоту, носил с удовольствием блестящие одежды и ценил утонченные удовольствия. В одном указывающем на его склонность к веселью и наслаждению месте своего «Трактата о живописи» он сравнивает художество с родственными ему искусствами и изображает тяжесть работы скульптора: «Вот он вымазал себе лицо и напудрил его мраморной пылью так, что выглядит булочником; он покрыт весь мелкими осколками мрамора, как будто снег нападал ему прямо на спину и жилище его наполнено осколками и пылью. Совсем другое у художника… художник сидит со всеми удобствами перед своим произведением – хорошо одетый и водит совсем легкой кисточкой с прелестными красками. Он разодет, как ему нравится. И жилище его наполнено веселыми рисунками и блестит чистотой. Зачастую у него собирается общество музыкантов или лекторов различных прекрасных произведений, и слушается это с большим наслаждением без стука молотка и другого какого шума».
Конечно, очень вероятно, что образ сверкающе веселого, любящего удовольствия Леонардо верен только для первого, более продолжительного, периода жизни художника. С той поры, как падение власти Лодовика Моро заставило его покинуть Милан, обеспеченное положение и поле деятельности, чтобы до самого последнего своего пристанища во Франции вести скитальческую, бедную внешними успехами жизнь, с той поры могли померкнуть блеск его настроения и выступить яснее странные черты его характера. Усиливающееся с годами отклонение его интересов от искусства к науке также должно было способствовать увеличению пропасти между ним и его современниками. Все эти опыты, над которыми он, по их мнению, «проваландывал время», вместо того чтобы усердно рисовать заказы и обогащаться, как, например, его бывший соученик Перуджино, казались им причудливыми игрушками и даже навлекали на него подозрение, что он служит «черной магии». Мы, знающие по его запискам, что именно он изучал, понимаем его лучше. В то время когда авторитет церкви начал заменяться авторитетом античного мира и когда еще не знали беспристрастного исследования, он был предтеча и даже достойный сотрудник Бэкона и Коперника – поневоле одинокий. Когда он разбирал трупы лошадей и людей, строил летательные аппараты, изучал питание растений и их реагирование на яды, он, во всяком случае, далеко уходил от комментаторов Аристотеля и приближался к презираемым алхимикам, в лабораториях которых экспериментальное исследование находило, по крайней мере, приют в те неблагоприятные времена.
Для его художественной деятельности это имело то последствие, что он неохотно брался за кисть, писал все реже, бросал начатое и мало заботился о дальнейшей судьбе своих произведений. Это-то и ставили ему в упрек его современники, для которых его отношение к искусству оставалось загадкой.
Многие из позднейших почитателей Леонардо пытались сгладить упрек в непостоянстве его характера. Они доказывали, что то, что порицается в Леонардо, есть особенность больших мастеров вообще. И трудолюбивый, ушедший в работу Микеланджело оставил не оконченными многие из своих произведений, и в этом он так же мало виноват, как и Леонардо. Иная же картина не столько была неокончена, сколько считалась им за таковую. То, что профану уже кажется шедевром, для творца художественного произведения все еще неудовлетворительное воплощение его замысла; перед ним носится то совершенство, которое передать в изображении ему никак не удается. Всего же менее возможно делать художника ответственным за конечную судьбу его произведений.
Как бы ни были основательны многие из этих оправданий, все же они не объясняют всего в Леонардо. Мучительные порывы и ломка в произведении, оканчивающиеся бегством от него и равнодушием к его дальнейшей судьбе, могли повторяться и у других художников; но Леонардо, без сомнения, проявлял эту особенность в высшей степени. Сольми, цитирует слова одного из его учеников: «Pavera, che ad ogni ora-tremasse, quando si poneva a dipendere, e pero non diede mai fine ad alcuna cosa cominciata, considerando la grandezza dell"arte, talche egliscorgeva errori in quelle cose, che ad"altri parevano mira-coli» («Казалось, что ему порой бывает страшно писать, и тогда он вовсе не кончал начатого, понимая величие искусства и неизбежность ошибок в нем, а другим это казалось чем-то необыкновенным или чудом». – Пер. В. В. Кошкина). Его последние картины: «Леда», «Мадонна Сант"Онофрио», «Бахус» и «Сан Джиованни Баттиста младший» остались будто бы неоконченными, «как бывало почти со всеми его делами и занятиями…». Ломаццо который делал копию «Тайной вечери», ссылается в одном сонете на известную неспособность Леонардо закончить какое-нибудь произведение: «Похоже, что и кисть у него уже не поднималась на картину, у нашего божественного да Винчи. И вот многие вещи его не закончены». Медлительность, с которой Леонардо работал, вошла в пословицу. Над «Тайной вечерей» в монастыре Санта-Мария делле Грацие в Милане работал он, после основательной к этому подготовки, целых три года. Один его современник, новеллист Маттео Банделли, бывший в то время молодым монахом в монастыре, рассказывает, что часто Леонардо уже рано утром всходил на леса, чтобы до сумерек не выпускать из руки кисти, забывая есть и пить. Потом проходили дни без того, чтобы он прикоснулся к работе, временами оставался он часами перед картиной, удовлетворяясь переживанием ее внутренне. В другой раз приходил он в монастырь прямо со двора Миланского замка, где он делал модель статуи всадника для Франческо Сфорца, чтобы сделать несколько мазков на одной из фигур и потом немедленно уйти. Портрет Моны Лизы, жены флорентийца Франческо Джокондо, писал он, по словам Вазари, четыре года, не будучи в состоянии его закончить, что подтверждается, может быть, еще и тем, что портрет не был отдан заказчику, а остался у Леонардо, который взял его с собой во Францию. Приобретенный королем Франциском I, он составляет теперь одно из величайших сокровищ Лувра.
Если сопоставить эти рассказы о характере работы Леонардо со свидетельством многочисленных сохранившихся после него эскизов и этюдов, во множестве варьирующих каждый встречающийся в его картине мотив, то придется далеко отбросить мнение о мимолетности и непостоянстве отношения Леонардо к его искусству. Напротив, замечается необыкновенная углубленность, богатство возможностей, между которыми только медленно выкристаллизовывается решение, запросы, которых более чем достаточно, и задержка в выполнении, которая, собственно говоря, не может быть объяснена даже и несоответствием сил художника с его идеальным замыслом. Медлительность, издавна бросавшаяся в глаза в работе Леонардо, оказывается симптомом этой задержки как предвестник отдаления от художественного творчества, которое впоследствии и наступило. Эта задержка определила и не совсем незаслуженную судьбу «Тайной вечери». Леонардо не мог сродниться с рисованием al fresco, которое требовало быстроты работы, пока еще не высох грунт; поэтому он избрал масляные краски, высыхание которых ему давало возможность затягивать окончание картины, считаясь с настроением и не торопясь. Но эти краски отделялись от грунта, на который накладывались и который отделял их от стены; недостатки этой стены и судьбы помещения присоединились сюда же, чтобы решить непредотвратимую, как кажется, гибель картины.
Из-за неудачи подобного же технического опыта погибла, кажется, картина битвы всадников у Ангиари, которую он позднее начал рисовать в конкурсе с Микеланджело на стене зала del Consiglio во Флоренции и тоже оставил недоконченной. Похоже, как будто постороннее участие экспериментатора сначала поддерживало искусство, чтобы потом погубить художественное произведение.
Характер Леонардо проявлял еще и другие необыкновенные черты и кажущиеся противоречия. Некоторая бездеятельность и индифферентность были в нем очевидны. В том возрасте, когда каждый индивидуум старается захватить для себя как можно большее поле деятельности, что не может обойтись без развития энергичной агрессивной деятельности по отношению к другим, он выделялся спокойным дружелюбием, избегал всякой неприязни и ссор. Он был ласков и милостив со всеми, отвергал, как известно, мясную пищу, потому что считал несправедливым отнимать жизнь у животных, и находил особое удовольствие в том, чтобы давать свободу птицам, которых он покупал на базаре. Он осуждал войну и кровопролитие и называл человека не столько царем животного царства, сколько самым злым из диких зверей. Но эта женственная нежность чувствований не мешала ему сопровождать приговоренных преступников на их пути к месту казни, чтобы изучать их искаженные страхом лица и зарисовывать в своей карманной книжке, не мешала ему рисовать самые ужасные рукопашные сражения и поступить главным военным инженером на службу Цезаря Борджиа. Он кажется часто как будто индифферентным к добру и злу, – или надо мерить его особой меркой. В ответственной должности участвовал он в одной военной кампании Цезаря, которая сделала этого черствого и вероломнейшего из всех противников обладателем Романии. Ни одна черточка произведений Леонардо не обнаруживает критику или сочувствие событиям того времени. Напрашивается сравнение его с Гёте во время французского похода.
Если биограф в самом деле хочет проникнуть в понимание душевной жизни своего героя, он не должен, как это бывает в большинстве биографий, обходить молчанием из скромности или стыдливости его половую своеобразность. С этой стороны о Леонардо известно мало, но это малое очень значительно. В те времена, когда безграничная чувственность боролась с мрачным аскетизмом, Леонардо был примером строгого полового воздержания, какое трудно ожидать от художника и изобразителя женской красоты, Сольми, цитирует следующую его фразу, характеризующую его целомудрие: «Акт соития и все, что стоит с ним в связи, так отвратительны, что люди скоро бы вымерли, если бы это не был освященный стариной обычай и если бы не оставалось еще красивых лиц и чувственного влечения». Оставленные им сочинения, которые ведь не исключительно трактуют высшие научные проблемы, но содержат и предметы безобидные, которые кажутся нам едва ли даже достойными такого великого духа (аллегорическая естественная история, басни о животных, шутки, предсказания) в такой степени целомудренны, что это удивительно было бы даже в произведении нынешней изящной литературы. Они так решительно избегают всего сексуального, как будто бы только один Эрос, который охраняет все живущее, есть материя, недостойная любознательности исследователя. Известно, как часто великие художники находят удовольствие в том, что дают перебеситься своей фантазии в эротических и даже непристойных изображениях; от Леонардо, напротив, мы имеем только некоторые анатомические чертежи внутренних женских половых органов, положения плода в утробе матери и тому подобное.
Сомнительно, чтобы Леонардо когда-нибудь держал женщину в любовных объятиях; даже о каком-нибудь духовном интимном отношении его с женщиной, какое было у Мике-ланджело с Викторией Колонной, ничего не известно. Когда он жил еще учеником в доме своего учителя Веррокьо, на него и других юношей поступил донос по поводу запрещенного гомосексуального сожития. Расследование окончилось оправданием. Кажется, он навлек на себя подозрение тем, что пользовался как моделью имевшим дурную славу мальчиком. Когда он стал мастером, он окружил себя красивыми мальчиками и юношами, которых он брал в ученики. Последний из этих учеников, Франческо Мельци, последовал за ним во Францию, оставался с ним до его смерти и назначен был им его наследником. Не разделяя уверенности современных его биографов, которые, разумеется, отвергают с негодованием возможность половых отношений между ним и его учениками как ни на чем не основанное обесчещение великого человека, можно было бы с большей вероятностью предположить, что нежные отношения Леонардо к молодым людям, которые по тогдашнему положению учеников жили с ним одной жизнью, не выливались в половой акт. Впрочем, в нем нельзя и предполагать сильной половой активности.
Особенность его сердечной и сексуальной жизни в связи с его двойственной природой художника и исследователя возможно понять только одним путем. Из биографов, которые часто бывают очень далеки от психологической точки зрения, по-моему, один только Сольми приблизился к решению этой загадки; но поэт Дмитрий Сергеевич Мережковский, выбравший Леонардо героем большого исторического романа, создал этот образ именно на таком понимании необыкновенного человека, выразив очень ясно этот свой взгляд, хотя и не прямо, но, как поэт, в поэтическом изображении. Сольми высказывает такое суждение о Леонардо: «Ненасытная жажда познать все окружающее и анализировать холодным рассудком глубочайшие тайны всего совершенного осудила произведения Леонардо оставаться постоянно неоконченными». В одной статье Conferenze Florentine цитируется мнение Леонардо, которое дает ключ к пониманию его символа веры и его натуры: «Nessuna cosa si puo amare neodiare, se prima non si ha cognition di quella. – He имеешь права что-будь лю-бить или ненавидеть, если не приобрел основательного знания о сущности этого». И то же самое повторяет Леонардо в одном месте «Трактата о живописи», где он, видимо, защищается против упрека в антирелигиозности: «Но такие обвинители могли бы молчать. Потому что это есть способ познать Творца этакого множества прекрасных вещей и именно это есть путь полюбить столь великого Мастера. Потому что воистину большая любовь исходит из большого познания любимого и если ты мало его знаешь, то сможешь только мало или совсем не сможешь любить его…».
Значение этих слов Леонардо не в том, что они сообщают большую психологическую истину; утверждаемое им очевидно ложно, и Леонардо должен был это сознавать не хуже нас. Неверно, что люди ожидают со своей любовью или ненавистью, пока не изучат и не постигнут сущности того, что возбуждает эти чувства; они любят более импульсивно, по мотивам чувства, ничего не имеющего общего с познаванием и действие которого обсуждением и обдумыванием разве только ослабляется. Поэтому Леонардо мог желать только высказать, что то, как любят люди, не есть истинная, несомненная любовь; что должно любить так, чтобы сначала подавить страсть, подвергнуть ее работе мыслии только тогда позволить развиться чувству , когда оно выдержало испытание разума. И мы понимаем: при этом он хочет сказатьГчто у него это происходит таким образом; для всех же других было бы желательно, чтобы они относились к любви и ненависти, как он сам.
И у него это, кажется, было на самом деле так. Его аффекты были обузданы и подчинены стремлению исследовать; он не любил и не ненавидел, но только спрашивал себя, откуда то, что он должен любить или ненавидеть, и какое оно имеет значение. Таким образом, он должен был казаться индифферентным к добру и злу, к прекрасному и отвратительному. Во время этой работы исследования любовь и ненависть переставали быть руководителями и превращались равномерно в умственный интерес. На самом деле Леонардо не был бесстрастен; он не лишен был этой божественной искры, которая есть прямой или косвенный двигатель – il primo mo-tore – всех дел человеческих. Но он превратил свои страсти в одну страсть к исследованию; он предавался исследованию с той усидчивостью, постоянством, углубленностью, которые могут исходить только из страсти, и, на высоте духовного напряжения достигнув знания, дает он разразиться долго сдерживаемому аффекту и потом свободно излиться, как струе по отводящему рукаву, после того как она отработала. На высоте познания, когда он мог окинуть взглядом соотношение вещей в исследуемой области, его охватывал пафос, и он в экстазе восхваляет величие этой области творения, которую он изучал, или – облекаясь в религиозность – величие ее Творца. Сольми ясно схватил этот процесс превращения у Леонардо. Цитируя одно такое место, где Леонардо воспевает величие непреложности законов природы («О чудесная необходимость…»), он говорит: «Tale transfigurazione della scienza della natura in emozione, quasi direi, religiosa, ё une dei tratti caratteristici de"manoscritti vinciani, e uno dei tratti caratteristici de"manoscritti vinciani, si trova cento volte espressa…» («Это преобразование познания природы в эмоциях я назван бы религией, и в этом одна из характернейших черт рукописей да Винчи, черт, стократно в них повторенных…».
Леонардо за его ненасытную и неутомимую страсть к исследованию назвали итальянским Фаустом. Но, отказываясь от всех соображений о возможности превращения стремления к исследованию в любовь к жизни, что мы должны принять как предпосылку трагедии Фауста, должно заметить, что развитие Леонардо приближается к спинозовскому миросозерцанию.
Превращение психической энергии в различного рода деятельность может быть так же невозможно без потери, как и превращение физических сил. Пример Леонардо учит, как много другого можно проследить на этом процессе. Из откладывания любить на то время, когда познаешь, выходит замещение. Любят и ненавидят уже не так сильно, когда дошли до познания; тогда остаются по ту сторону от любви и нена-висти. Исследовали – вместо того чтобы любить. И поэтому, может быть, жизнь Леонардо настолько беднее была любовью, чем жизнь других великих людей и других художников Его, казалось, не коснулись бурные страсти, сладостные и всепожирающие, бывшие у других лучшими переживаниями. И еще другие были последствия. Он исследовал, вместо того чтобы действовать и творить. Тот, кто начал ощущать величие мировой закономерности и ее непреложности, легко теряет сознание своего собственного маленького Я. Погруженный в созерцание, истинно примиренный, легко забывает он, что сам составляет частицу этих действующих сил природы и что надо, измеривши свою собственную силу, попробовать воздействовать на эту непреложность мира, мира, в котором и малое не менее чудесно и значительно, чем великое. Леонардо начал, вероятно, свои исследования, как думает Сольми, служа своему искусству, он работал над свойствами и законами света, красок, теней, перспективы, чтобы постичь искусство подражания природе и показать путь к этому другим. Вероятно, уже тогда преувеличивал он цену этих знаний для художника. Потом повлекло его, все еще с целью служить искусству, к исследованию объектов живописи, животных и растений, пропорций человеческого тела; от наружного их вида попал он на путь исследования их внутреннего строения и их жизненных отправлений, которые ведь тоже отражаются на, внешности и требуют поэтому быть изображенными искусством. И наконец ставшая могучею страсть повлекла его дальше, так что связь с искусством порвалась. Он открыл тогда общие законы механики, открыл процесс отложения и окаменений в Арнотале, и, наконец, он мог занести большими буквами в свою книгу признание: «И sole non si move (Солнце не движется)». Так распространил он свои исследования почти на все области знания, будучи в каждой из них создателем нового или, по меньшей мере, предтечей и пионером. Однако же его исследования направлены были только на видимый мир, что-то отдаляло его от исследования духовной жизни людей; в «Academia Vinciana», для которой он рисовал очень талантливо замаскированные эмблемы, было уделено психологии мало места.
Когда он потом пробовал от исследования вернуться вновь к искусству, из которого исходил, то он чувствовал, что ему мешала новая установка интересов и изменившегося характера его психической деятельности. В картине его интересовала больше всего одна проблема, а за этой одной выныривали бесчисленные другие проблемы, как это он привык видеть в беспредельных и не имеющих возможности быть законченными исследованиях природы. Он был уже не в состоянии ограничить свои запросы, изолировать художественное произведение, вырвать его из громадного мирового соотношения, в котором он знал его место. После непосильных стараний выразить в нем все, что сочеталось в его мыслях, он бывал принужден бросить его на произвол судьбы или объявить его неоконченным.

З.Фрейд. Воспоминания детства. Леонардо да Винчи. Воспоминание детства Фрейд леонардо да винчи

Леонардо да Винчи. Воспоминание детства1 Печатается по изданию: Фрейд 3. Леонардо да Винчи. Воспоминание детства. М.; Пг., б. г.

1

1

Леонардо да Винчи. Воспоминание детства1
Печатается по изданию: Фрейд 3. Леонардо да Винчи. Воспоминание детства. М.; Пг., б. г.